Вокруг державного престола. Батюшка царь - стр. 2
Когда ранней весной после смерти троих своих детей он вдруг объявил жене о намерении уйти в скит на Север, та упала перед ним на колени и поползла за ним, цепляясь за ноги и одежду, и воя по нему, как по покойнику. А он, не желая слушать ее стонов и причитаний, а больше стремясь избавиться от саднящего чувства вины перед ней и ответственности, отвернулся и молча вышел из избы. У него, мужика, не дрогнула душа, когда принял решение уйти от нее теперь, после тяжелой зимы, когда опустели все закрома, сенники и погреба, а они все скитались, как перекати поле, большой семьей по монастырям, и ему нужно бы приниматься за работу, срубить новую избу, вспахать и возделать землю под огороды, посеять семена и рожь. Ведь весна сулит возрождение жизни.
В течение нескольких дней и ночей он настойчиво убеждал жену смириться и самой уйти в монастырь. Вначале она горько плакала и возражала. Тогда он перестал с ней разговаривать. А когда она принималась снова упрашивать, коротко отвечал:
– Уйди в монастырь.
Вскоре она замолчала. И теперь часто просто сидела неподвижно на лавке, вытянув длинные худые руки на коленях и уставившись в одну точку.
Он не подходил, не смея тревожить. А если по ночам слышал ее глухие рыданья, не жалел ее. «Так будет лучше: быстрей смирится и уйдет…» – рассуждал он и засыпал.
Однажды, проснувшись на рассвете и не обнаружив её, как обычно, на лавке за занавеской, он перекрестился и с облегчением подумал: «Ну слава Богу! Наконец-то ушла…»
Освободившись от всего, что связывало его с мирской жизнью, он собрал котомку, попрощался с хозяевами и направился пешим ходом на север. Ночевал, где придется: в чистом поле, в скирде сена, под хозяйской телегой, на лавке возле чужого сарая.
В пути заставлял себя без ропота и гнева переносить лишения. А когда ему это удавалось, гордился собой. Он убеждал себя, а потом и сам в это страстно поверил, что поступает так только из любви к Богу. Но это было не так. Искренне и страстно желая доказать себе, что способен перенести ещё большие испытания, которые сам же и изберет, он не сознавал, что этим ищет не кротости и смирения Божьей воле, а только ещё больше подогревает собственную гордыню. И по этой причине сомнения продолжали ещё больше терзать его, лишая сна и покоя.
И вот он здесь на берегу Белого моря.
Отогнав мучительные размышления, он ещё долго и неподвижно стоял, бездумно вглядываясь в колеблющийся над морем туман.
В густой пелене раздался неожиданный громкий всплеск – играла рыба. Он вздрогнул. Этот живой звук заставил его опомниться и собраться с духом.
Сложив вещи, он крепко завязал на мешке веревку и отбросил его в сторону. Опустился на колени и долго, истово молился. Закончив, поднялся и размашистыми шагами направился обратно, в сторону материка.
К полудню, когда солнце начало припекать, он вышел к стоящей на лесной опушке ветхой часовенке, за которой виднелась потемневшая от времени избушка. С правой стороны в овражке поблескивало под неяркими лучами солнца небольшое озерко, вокруг которого светло-зеленым ожерельем хороводились молоденькие березки и елочки.
Незнакомый старец в льняной, болтающейся на худом теле рубахе копался на огороде возле избушки.
– Помогай тебе Боже, отец, – сказал ему Никон.
Старец выпрямил спину, прищурил выцветшие глаза и улыбнулся: