Владимир Маяковский. Роковой выстрел - стр. 44
Сопоставим теперь образ человека, плывущего в своей «комнатенке-лодочке» («Хорошо!»), в своем гробу из «Про это», и подобное же плавание-полет из «Сна смешного человека» с образом быка, возникшим у Маяковского. Поэт представляется себе Зевсом-Озирисом. И все это в окружении розановских рассуждений о случаях полового перерождения. В свою очередь, Медведь-Маяковский рождает Большую Медведицу. Розановская мотивировка здесь еще сильнее. В статье «О древнеегипетской красоте» мы узнаем один из основных образов «Про это»: «Так и не потухают и даже не охлаждаются огоньки: как медведь по весне встает с тою же температурою, с какой он заснул по осени. Медведь и медведица. Так и небесная медведица, «Большая медведица, сколько ни испускает тепла и света из своей шкуры, сосет себе лапу и не может остынуть среди межзвездной, т. е. ужасающей, до стоградусной стужи»[107]. (Ср.: «Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо».)
Розанов описал вечность как постоянный обмен теплом между живыми звездочками, космосом и Землей. Если посмотреть на межзвездный полет в «Про это» с розановской точки зрения, то не вызовет удивления полет самоубийцы через весь холод межзвездного пространства на «новую звездочку». Это всего лишь перемещение из одной точки живого космоса с другую.
В свою очередь, этот образ заставляет нас обратить внимание на саму идею космичности пола у Розанова, подробно изложенную в «Людях лунного света».
Говоря о характере полов, Розанов относит все свойства мужского и женского сугубо к описанию половой сферы, детородных органов и заключает: «Каковы – души, таковы и органы! От этого-то в сущности (земного только) они и являются из всего одни плодородными, потомственными, сотворяют и далее, в бесконечность, «по образу и подобию своему»…»[108].
В полном соответствии с правилами строения «Людей лунного света» во второй части книги мы читаем: «Вообще, бытие у некоторых и даже у многих женщин проституционного инстинкта, на разных степенях напряжения, и полная неспособность всех таких женщин к верному и целомудренному сожитию с одним не может быть лишена всякого смысла в природе, не может не играть какой-то тайной для нас роли в Космосе, в цивилизации, в истории. «Кому-то и оне нужны, «где-то и у них есть место». «Место» это и падает именно на двигаемость и смешиваемость человечества»[109].
«Значит, это кому-нибудь нужно…», как говорил Маяковский в исповедальном «Послушайте!», полном любви и звезд…
Вот эта идея «двигаемости и смешиваемости» и выражена Маяковским в странных, на первый взгляд, цитатах из главы о половом перерождении. Дело здесь не в применении к Маяковскому медицинских сравнений, а в том, что из всего конгломерата розановских или розановско-достоевских образов рождались оригинальные образы поэта. Причем образы эти достаточно трудно распознаются, и с еще большим трудом удается найти истоки и восстановить генезис тропов, ставших «фирменными» именно у Маяковского.
Теперь вернемся к «химику». Вспомним, герой поэмы хотел выйти из этого мира, пролететь через холодный космос на «звездочку», где он надеялся обрести счастье. Затем мечты поэта охватили уже весь космос с его бесконечностью и холодом. Наконец, нам это кажется очевидным, смерть у Маяковского – не смерть, это лишь некая трансформация в жизнь на другой планете (или в чем-то вроде «мастерской человечьих воскрешений»). Характерно, что такой сюжет, причем обязательно включающий в себя то, что выражено строкой Маяковского: