Размер шрифта

Владимир Маяковский. Роковой выстрел - стр. 23

Москва

была заслежена шагами

куда-то торопившихся

врагов.

Шаги петляли, путались,

ветвились,

завертывали за угол

в тупик,

задерживались у каких-то

крылец,

и вновь мелькал

поднятый воротник.

Тогда-то

и возник в литературе

с цитатою луженой

на губах,

с кошачьим сердцем,

но в телячьей шкуре,

литературный гангстер

Авербах.

Он лысину

завел себе с подростков;

он так усердно

тер ее рукой,

чтоб всем внушить,

что мир – пустой и плоский,

что молодости

нету никакой.

Он чорта соблазнил,

в себя уверя б:

в значительности

своего мирка.

И вскоре

этот оголенный череп

над всей литературой

засверкал.

Он

шайку подобрал себе

умело

из тех,

которым нечего терять;

он ход им дал,

дал слово им

и дело;

он лысину

учил их

потирать.

Одних – задабривая,

а других – пугая,

он все искусство взял

под свой надзор,

и РАПП, и АХР,

несказаль другая

полезли

из-за всех щелей и нор.

Расчет был прост:

на случай поворота,

когда их штаб

страну в дугу согнет —

в искусстве

их муштрованная рота

направо

или влево отшагнет.

Но как же с Маяковским?

Эту птицу

не обойти

ни прямиком, ни вкось:

всю жадность

ненасытных аппетитцев

испортит,

ставши в горле, эта кость!

И вот к нему

с приветом и поклоном,

как будто бы от партии

самой:

«Идите к ним,

к бесчисленным мильонам,

всей дружной

пролетарскою семьей…»

Он чуял, что

и дружбой здесь не пахло

что-то непонятное

росло,

что жареным от МАППа и от АХРа

на тысячу километров несло.

Тогда, увидев,

что за них не тянет,

они решили,

не скрывая злость,

так одурманить или оболванить,

чтоб свету увидать не довелось.

Они читали лекции

скрипуче,

темнили ясность

сталинских идей;

они словцом презрительным

«попутчик»

клеймили

всех не вхожих к ним людей.

Формальным комсомольством

щеголяя,

ханжи, лжецы,

наушники, плуты,

они мертвили разум,

оголяя

от всей его сердечной

теплоты.

А он не поддавался,

он смеялся,

он под ноги

не стлался им ковром;

он – с партией

погибнуть не боялся;

он сам

каленым метил их

тавром —

прозаседавшихся

чиновных

бюрократов

и прочих трехнедельных

удальцов;

он все на свет вытаскивал,

что, спрятав,

они наследовали

от отцов.

Он горлом

продирался сквозь препоны,

о стены

искры высекал виском,

и я теперь

по-новому припомнил,

как голову носил он

высоко.

Однажды мы шлялись с ним по Петровке;

он был сумрачен

и молчалив;

часто —

обдумывая строки —

рядом шагал он,

себя отдалив.

«Что вы думаете,

Коляда,

если

ямбом прикажут писать?»

«Я?

Что в мыслях у вас

беспорядок:

выдумываете разные

чудеса!»

«Ну все-таки,

есть у вас воображенье?

Вдруг выйдет декрет

относительно нас:

представьте

такое себе положенье:

Ямб – скажут —

больше доступен для масс».

«Ну, я не знаю…

Не представляю…

В строчках

я, кажется,

редко солгу…

Если всерьез,

дурака не валяя…

Просто – мне думается —

не смогу».

Он замолчал,

зашагал;

на минуту

тенью мечась

по витринным лампам;

и как решенье:

«Ну, а я буду

писать ямбом».

Чего не предложила исследователям Л. Брик: В. Маяковский, Ф. Достоевский и В. Розанов

Разговор о месте самоубийства Маяковского в его творчестве, о «достоевском слое» самых важных поэм поэта с 1915–1916 по весну 1930-го есть смысл вести только тогда, когда мы сочтем, что понимаем его современников, задолго до нас искавших истоки и причины «рокового выстрела» 14 апреля.

Литература о Маяковском и Достоевском не то чтобы огромна, это не так. Но она бесконечно авторитетна, и здесь количество не идет ни в какое сравнение с глубиной и качеством.

Поэтому, если, как говорилось в Предисловии «Предложение читателям», мы утверждаем, что не политические события лежат в последней глубине рокового решения Маяковского, мы обязаны обосновать свою позицию чисто читательски и исследовательски.

Страница 23

На следующую страницу