Вкус крови. Рассказы. Повесть - стр. 47
Она всей душой привязалась к мальчику. Её несостоявшееся материнство обратилось глубоким душевным порывом лелеять, оберегать, воспитывать их единственного ребёнка, и она отдала ему лучшие годы своей женской зрелости, сначала не отходя ни на шаг, не покидая ни на день, а потом, позже, только раз в году, в один из летних месяцев уезжая в деревню – «поправить здоровье», иногда они ехали сюда вместе, и это были её лучшие дни. мальчик рос болезненным, но деревенский воздух, солнце, река, лес наливали его спелым яблочком, изгоняя ненавистный бронхит, что зимой, нападая внезапно и захватывая часто лёгкие угрожающим воспалением, отступал единственно перед волшебством её рук. Она знала их силу и радовалась тому, что может употребить её с такой великой пользой. Возможно, ничего более важного её руки не совершали за всю их многотрудную жизнь – ведь они по-настоящему не обрабатывали землю, а только это наверно может сравниться по важности с делом целительным. Конечно, если бы земля… Но её никогда не было, земля никогда им не принадлежала. В колхозе упорно изводили её чередой председателей-пьяниц, невежд-агрономов и начальственных окриков из «района». Она бы искренне удивилась, если бы ей сказали, что на таких, как она, «стоит русская земля». Русская земля, сколько помнилось, стояла в бесхозности, не поймёшь на ком, на чём, как бы и не стояла вовсе, а находилась в подвешенности, и потому наверно теперь её так легко и жестоко добили – по меньшей мере здесь, на родине…
Они бы ничего и не знали, если б однажды после дождя, принесенного какой-то зловещей, жёлтой с багровым оттенком тучей, не пожухла во дворах зелень, а на следующий день пришли с десяток тяжёлых военных грузовиков и всем объявили: эвакуация. Это слово застряло в памяти ещё с войны, оно значило бегство, отъезд, уход в иные края, где конечно же никто не ждёт и не будет рад твоему визиту; однажды ей пришлось это познать на собственном опыте, сорок лет назад, она была ещё молода, и все они верили в скорое возвращение. Но теперь… Она бы наверно и тогда не тронулась с места, если б не мальчик его увозили и тем лишали столь необходимых ему исцеляющих рук, её рук – без них, она знала, он не выживет.
Вот и руки стали уже не те…
Вся родня, населявшая дом, тогда уехала, – все, кто был ещё довольно молод, чтоб не страшиться «эвакуации», и кто спасал детей от нежданной напасти. Старики же, будто сговорившись, попрятались по подвалам, а когда истаял вдали моторный рык, вышли на поверхность и продолжили жить. Старики ведь и живут ожиданием смерти, так что ничего особенного, на их взгляд, не произошло, если не считать, что смерть обрела теперь некую конкретность: никто не мог толком сказать откуда, но все знали, как она явится, и когда кто-нибудь начинал чувствовать непреодолимую слабость, он просто ложился и умирал, и они хоронили его всем – оставшимся – миром.
На три деревни их оставалось сегодня пятнадцать душ.
В их жизни мало что изменилось. За продуктами изредка выбирались в трубинское сельпо, там же на почте получали грошёвые пенсии или переводы от родственников, письма и сами иногда писали. Ксения Фролова бросала в почтовый ящик свои «кресты», а когда они кончились и вовсе перестала «писать».
Но не перестала ждать. Сидела перед домом или у окна и смотрела на лес. После «эвакуации» никто больше не приходил и не приезжал сюда, и когда за ненадобностью обрушился мост, они стали переправляться на лодке, которую совместно поддерживали на плаву – конопатили, смолили, и если б кто вышел из леса, надо было переправить его на этот берег; лодка была привязана прямо перед её избой; но за четыре года её «дежурства» так никто и не появился.