Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (II) - стр. 16

И там, в тюрьме, ему особенно стала понятна странность Щеголя – модный костюмчик, барские манеры, пахучий одеколон, элегантная тросточка. Иллюзия того, что он в игре – «Вольный на воле».

Трудно вписываться из иллюзии одной жизни в другую. Тем более, к той что знал лишь понаслышке. Особенно в первый раз. Потом устаканивается. Это потом. Ему же повезло с самого начала. Во-первых, потому, что его тюремное крещение началось не с камеры, где своенравие сидельцев могло стоить новичку достоинства, а с лазарета. Во-вторых, он нежданно-негаданно оказался под покровительством старшего тюремного надзирателя Пейхвуса Троцкого, авторитет которого был выше чем у кума. Его в глаза и за глаза уважительно называли Петром Александровичем.. Он считался с понятиями братвы и братва, в свою очередь, считалась с его словом. И офицеры, какого бы они ранга не были, не перечили заключенным, если те говорили: «Так сказал Петр Александрович…» или «Так велел Троцкий»… Он, как говаривали, был паханом тюремщиков. Здесь все держалось на нем. Все челобитные сидельцев решал не кум, а он.

Ефим узнал об этом от фельдшера и от лежащих рядом с ним заключенных.

– Ребятки, ребятки! – натягивая на себя халат, вбежал фельдшер. – Сейчас к нам пожалуют Петр Саныч. Если какие жалобы, лучше скажите сейчас мне.

– Не бзди, Лукашкин! – успокоил его, страдающий чехоткой вор-домушник Пантелей.

– Кто это? Начальник? – поинтересовался Ефим.

– Нет,– поспешно проговорил Лукашкин и добавил:

– Но его слово, что слово начальника. Острее секиры.

Коган вопросительно посмотрел на Пантюху.

– Что зыришь?! – сердито сказал Пантелей.– Так оно и есть. Он человек понятий. Нашенских понятий. Блюдет их правду… За него наш брат горой…

Досказать Пантюхе, каков этот Петр Александрович, не удалось. По коридору, мимо обрешеченных стекол палаты изолятора, двое зеков тянули на брезентовом полотне окровавленное тело какого-то мужчины. Мотнувшаяся, от встряски, голова покойного повернулась лицом к окнам палаты. И Ефим обмер. Это был Гоша.

Его затащили в соседнюю комнату. Брошенное зекам тело Хромова глухо стукнулось об пол. Здесь, в этом помещении изолятора, официально удостоверялся факт смерти и описывалась ее причина.

– Мать вашу! Не бревно ведь! – хлестнул матом, вошедший вслед за зеками, здоровенный мужичище.

– Сорвалось, Петр Саныч. Не нарочно,– проблеял один из зеков.

Оставляя без внимания подобострастно прозвучавшее оправдание, тот же голос, уже мягче, обращаясь, видимо, к Лукошкину, распорядился, чтобы тот осмотрел покойного и составил надлежащий документ.

– Рана колотая… Глубокая… Ножевая… Нанесена в область сердца… Со спины…– елозя на четвереньках у трупа, докладывал фельдшер.

– Мне не надо! На бумаге пиши! Сделай, пока я здесь,– проворчал голос и распахнул дверь в палату.

– Здравья желаем, Петр Александрович,– вразнобой, не дожидаясь его приветствия, поздоровались с ним болящие.

– Желаю здравствовать, души волчьи, души заблудшие и души хворые! – добродушно пророкотал он и, поглаживая свисавшие до самого подбородка густые усы, спросил:

– Что нового, Пантюха?

– У нас прибавление, Петр Саныч.

– Знаю… Коган Ефим Наумович,– взглянув на Ефима, проговорил он и, вдруг, нахмурился

– Ты плачешь?!

Фима кивнул.

– А-а-а, по своему подельнику? – догадавшись, протянул Троцкий.