Вирус Зоны. Фактор человечности - стр. 15

Сид еще прошелся и сел в кресло.

– Скажите еще спасибо, Наталья, что я не сохранил функциональность большинства ваших нервных окончаний и, например, центров боли. Поэтому я вот сейчас, в какой-то степени, сижу на вас, и вы это воспринимаете, но не чувствуете. Надеюсь, разница вам понятна? Пока что видеть, слышать и понимать – это все, что может свежезародившийся эгрегор в вашем лице. Но постепенно он будет прогрессировать, как и любой другой. Только медленно, естественно, потому что для развития нужна пси-энергия, а сколько ее тут у вас? Слезы одни. Но рано или поздно ваши возможности вырастут. Даже пока не знаю, когда и каким образом – вы ведь первый созданный мною Объект… Что? Как долго все это продлится? В каком смысле? Процесс необратим, Наталья, так что с вашими аппетитными формами можете распрощаться навсегда. Умереть хотите? А вот это зря. Этого делать я не буду. Даже когда вы перестанете быть мне полезной в информационном плане, останетесь ценным объектом для опытов и наблюдения. Кто знает, может, за вами будущее. Я имею в виду, конечно, не вас конкретно, а за подобными вам Объектами. Только более совершенными. Вы представьте…

Гость вдруг замер, будто что-то услышал.

– Жаль, Наталья, но наш с вами разговор придется отложить до другого раза: возвращается ваш босс. Не скучайте тут – смотрите и слушайте. Кстати, скоро эти ваши сохранившиеся органы чувств перестанут быть столь заметны. Надо будет очень приглядываться, чтобы их увидеть. Но на их эффективности это отразиться не должно.

Кактус вновь перекочевал на подоконник и был установлен глазами в сторону стола. Они были прикрыты зелеными веками так, что оставались лишь узенькие щелочки.

Гость вольготно расположился в директорском кресле и спокойно смотрел на дверь, пока она не открылась. Лицо вошедшего хозяина кабинета отразило целый спектр эмоций – от удивления и гнева до узнавания и страха. В результате краска с него быстро сбежала, оставив бедноватую гамму восковой бледности.

– К-как… з-зачем… вы… – Заикание у него всегда проступало как признак сильнейшего волнения.

– Очень красноречиво, господин Мокрушин, – спокойно произнес гость. – Однако вижу, что вы меня узнали, и это радует.

– А г-где… все? – едва слышно пролепетал директор.

– Полагаю, где-то гуляют, слегка напуганные. Для нашего с вами разговора лишние свидетели ни к чему.

– А… Н-наталья? Она ост-тавалась в офисе… Вы… ч-что-то с ней…

– Беспокоитесь о ней? Ай-ай-ай, господин Мокрушин! Спать со своей подчиненной – это так по́шло!

– В-вы ее…

– О нет! Ничего такого. Можно сказать, что она… гм… решила стать поближе к природе. А теперь, если вы не возражаете, я хотел бы перейти к делу.

Москва

Вещей у Ларисы было немного, так что сборы получились недолгими. Переезжать в доставшуюся от тетки однушку в Южном Чертаново не очень-то хотелось: помимо всего прочего дорога до работы станет в разы длиннее. Но лучше уж так, чем как сейчас. Антон в последнее время стал совершенно невыносим. Привычка нудить и стонать по всякому поводу или даже без раздражала невероятно. Пессимизм как жизненная философия и критиканство как стиль общения. По его мнению, Лариса все делала не так, а редкие исключения Бояринов приписывал своему облагораживающему влиянию.