Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая - стр. 19

– Речь идет о миллионах? – спросил Гурвиль.

Лафонтен ударил себя в грудь и сказал:

– У меня здесь полтора миллиона ливров.

– К чертям этого гасконца из Шато-Тьери! – воскликнул Лоре.

– Здесь дело не в кармане, а в голове, – сказал Фуке.

– Господин суперинтендант, – продолжал Лафонтен, – вы не генеральный прокурор, а поэт, вы поэт, художник, скульптор, друг искусства и наук, но, признайтесь сами, вы не магистрат.

– Признаюсь, – ответил господин Фуке.

– И если б вас избрали в Академию, вы бы от этого отказались, не правда ли?

– Думаю, что отказался, хотя и не хочу обижать академиков.

– Но почему же вы, не желая входить в состав Академии, соглашаетесь входить в состав парламента?

– О, о! – сказал Пелиссон. – Мы говорим о политике?

– Я спрашиваю, – продолжал Лафонтен, – идет или не идет господину Фуке мантия прокурора?

– Дело не в мантии, – заметил Пелиссон, раздраженный всеобщим смехом.

– Напротив, именно в мантии, – сказал Лоре.

– Отнимите мантию у генерального прокурора, – сказал Конрар, – и останется господин Фуке, на что мы совершенно не жалуемся. Но так как не бывает генерального прокурора без присущего ему одеяния, мы объявляем вслед за господином Лафонтеном, что мантия – пугало.

– А мне, – продолжал упрямый Пелиссон, – господин Фуке не представляется без прокурорской мантии. Что вы думаете об этом, Гурвиль?

– Я думаю, – отвечал он, – что прокурорская мантия вещь хорошая, а полтора миллиона стоят больше, чем мантия.

– Я согласен с Гурвилем! – воскликнул Фуке, обрывая спор своим утверждением, которое должно было, конечно, перевесить все остальные мнения.

– Полтора миллиона! – проворчал Пелиссон. – Черт возьми! Я знаю одну индусскую басню…

– Расскажите-ка мне ее, – сказал Лафонтен, – мне тоже ее надо знать.

– Расскажите, расскажите!

– У черепахи был щит, – начал Пелиссон. – Она пряталась за ним, когда ей угрожали ее враги. Однажды кто-то сказал ей: «Вам должно быть очень жарко летом в этом домике, и он мешает вам показывать вашу красоту. Вот этот уж хочет купить у вас ваш щит за полтора миллиона».

– Прекрасно! – засмеялся суперинтендант.

– Ну а дальше? – спросил Лафонтен, заинтересовавшийся больше самой басней, чем ее моралью.

– Черепаха продала свой щит и осталась голой. Коршун увидел ее; он был голоден; одним ударом клюва он убил ее и сожрал.

– А мораль? – спросил Конрар.

– Та, что господину Фуке надо оставить за собой свою прокурорскую мантию.

Лафонтен принял мораль всерьез и сказал своему собеседнику:

– Вы забываете Эсхила, лысого Эсхила, у которого ваш коршун, большой любитель черепах, с высоты принял череп за камень и бросил на него черепаху, хотя и спрятавшуюся под своим щитом.

– Боже мой, конечно, Лафонтен прав, – продолжал Фуке в раздумье, – большой коршун, если он хочет съесть черепаху, легко сумеет разбить ее щит. И еще счастливы те черепахи, за покрышку которых какой-нибудь уж согласен заплатить полтора миллиона. Пусть мне принесут такого щедрого ужа, как в вашей басне, Пелиссон, и я отдам ей свой щит.

– Rara avis in terris![10] – воскликнул Конрар.

– Похожая на черного лебедя, не правда ли? – прибавил Лафонтен. – Ну вот, я нашел такую совсем черную и очень редкую птицу.

– Вы нашли покупателя на мою должность генерального прокурора? – спросил Фуке.

– Да, сударь.