Вещи, о которых мы не можем рассказать - стр. 28

Мне нужно было, чтобы мои надежды поставили на мне отметину и мои мечты стали частью моего тела, чем-то осязаемым, что нельзя было потерять или забрать.

После повсеместной жестокости в первые дни оккупации нацисты сузили зону своего внимания. В Тшебине существовала процветающая еврейская община, и по мере того, как недели превращались в месяцы, именно еврейский народ нес на себе основную тяжесть насилия. С ними жестоко расправлялись, их грабили и не только нацисты, но и, к ужасу моего отца, банды местных приспособленцев, которые действовали открыто при свете дня – тем самым они стремились выразить солидарность с оккупационными силами.

Как только мы узнали, что Ян Голашевский участвовал в такой банде, отец запретил мне и Филипе видеться с Юстиной. Я была слишком напугана, чтобы ослушаться, но Филипе стал тайком убегать по ночам, чтобы встречаться с ней в поле. Нацисты установили комендантский час, и мы не должны были выходить из дома после наступления темноты, поэтому, когда Филипе отказался прекратить свои ночные вылазки на свидания с любимой, отец был вынужден смягчиться.

– Юстина может приходить сюда в дневное время, либо вы можете встречаться с ней на границе между фермами. Она не виновата в том, что ее отец такой, какой он есть, но я не позволю своим детям переступить порог дома этого ублюдка.

Ситуация в Тшебине продолжала ухудшаться. Еврейские предприятия, а следом и дома были полностью конфискованы – затем целые семьи были вынуждены переселиться в «еврейский район» и отправлены работать на захватчиков. Установили ограничения на поездки и брак, а вскоре до нас дошли первые слухи о том, что друзей из города расстреливают: иногда за попытку бежать, но часто без всякой причины. Репрессии накатывали волнами, каждая из которых была беспощаднее предыдущей, устанавливая новый уровень «нормальности» для потрясенных евреев, живущих в городе, и тех из нас, кто наблюдал за происходящим из непосредственной близости.

Моя католическая семья всегда жила бок о бок с евреями в Тшебине: мы ходили в школу с их детьми, продавали им нашу продукцию и полагались на товары из их магазинов. Поэтому, когда петля на шее «нашей» еврейской общины начала затягиваться все туже, явная беспомощность, которую ощутили все остальные, повлияла на всех по-разному. Мама и папа проклинали нацистов и при этом яростно реагировали на любое предположение, что мы просто беспомощные свидетели разворачивающейся перед нами трагедии. Они были полны уверенности, что если мы будем держать голову опущенной, то сможем оставаться незамеченными и тем самым в безопасности. Но Станислав и Филипе были восемнадцатилетними парнями на пороге зрелости, переполненными гормонами и оптимистичной верой в то, что справедливость достижима. Они ждали, пока мама и папа не окажутся вне пределов слышимости, а затем начинали горячо обсуждать растущие слухи о сопротивлении. Близнецы обменивались намеками на надежду, подстегивая друг друга, пока я не испугалась, что один из них или оба исчезнут в ночи и погибнут.

– Не делай ничего опрометчивого, – умоляла я Филипе при каждом удобном случае. Он был наиболее чувствительным из близнецов. Мама иногда говорила, что Станислав родился закаленным стариком. Филипе был мягче, гораздо менее высокомерен, и я знала, что если я смогу убедить его быть осторожным, Станислав, скорее всего, последует его примеру.