Веселые будни. Дневник гимназистки - стр. 10
Смешные эти учительницы, ведь, небось, сама гимназисткой была, рада-радешенька бывала, когда ей подшепнут, a вот теперь забыла, говорит «вредно». Еще бы! Дай Бог побольше такого вреда.
Замечательно, как это старшие все скоро забывают. Неужели и я забуду?
Только я вернулась из гимназии, вдруг слышу страшенный звонок. Высунула, конечно, нос в прихожую, смотрю – Володька. Как увидел меня, недолго думая – бух на шею и ну меня целовать! Я даже испугалась, потому что с ним такого никогда не бывало, уж, думаю, беды какой не приключилось ли? Да нет, вид то у него больно сияющий.
– Кричи скорее «ура», Мурка, я принят!
– Куда это? – спрашиваю.
– Туда, Муренок, в действующую армию.
Что за ерунда? Ничего не понимаю, a он как сумасшедший прыгает.
Наконец сообразила – в корпус его приняли. Дядя Коля давно уже хлопотал, да все вакансий не было, a теперь открылась, переэкзаменовку свою Володя сбыл благополучно, его и перевели. Вот и радуется!
Он сегодня уж и в корпусе на уроках побывать успел, но только еще не в форме, a настоящим кадетом явится тогда, когда будет уметь честь отдавать и всю царскую фамилию в лицо знать – a то как же? Вдруг встретит кого-нибудь и прозевает козырнуть…
Ha первой же перемене, как увидели кадеты его гимназическую форму, как налетят со всех сторон и ну его тузить! Без этого, говорят, никак нельзя, непременно нужно, чтобы поколотили, так уж у них полагается, и называется «окрестить» новичка – чуть не до полусмерти дотискать его. А если «сфискалит», побежит воспитателю жаловаться (это у них как наши классные дамы) – беда, со света сживут. Миленький народец, деликатный! Володя и синяки показывал, что ему наколотили, – ничего; постарались милые мальчики.
Хорошо, что у нас в гимназии такой моды нет!
Тараканы
Краснокожка наша положительно того… С ума спятила! Чуть не два раза в неделю письменные работы вздумала устраивать – где ж это видано? Ведь «двенадцать»-то не всякий раз удастся получить, и то уж я одну «десятку» схватила. Да «десятка» еще куда ни шло, – у других и «шестерки», и «семерки» завелись, не говорю уж про нашу Сцелькину: та все по пятибалльной системе учится.
Вот и на среду назначена была работа, да не тут-то было, – перехитрили Индейца; a все Тишалова, молодчинище она!
Прихожу утром в гимназию, Тишалова веселенькая-превеселенькая, распевает себе, a ведь вы знаете, как обыкновенно она нос повеся перед письменной работой ходит.
– Что это ты, Шурка, нынче так разгулялась? Или арифметики не боишься? – спрашиваю.
– То есть ни чу-чуточки не боюсь! Да и бояться нечего, потому письменной работы не будет.
– Толкуй тоже!
– Говорю тебе русским языком: письменной работы не будет, потому я, Шура Тишалова, этого не желаю.
– Да ты, Шурка, что? Cпятила?
– Спятила или не спятила, a хочешь пари на плитку шоколаду, что работы не будет?
– Хочу, – говорю.
– Ну, так иди, только, чур, ни слова.
Шурка тянет меня за рукав, и ее плутоватая татарская рожица так и прыгает. Она ведет меня к своей парте, подымает крышку. Вижу: стоит там большая коробка от табаку, a в ней много-много дырочек понаделано. Тишалова сует мне ее под самое ухо.
– Слушай, – говорит.
Я прислушиваюсь, a там что-то так и шуршит, так и шуршит.
– Глянь-ка, кто там. Только осторожно, не выпусти наших освободителей.