Верность - стр. 2
– Чего не знаешь? – Мать выключила миксер и взглянула прямо на него.
– Может быть, меня поставили работать в ночь, чтобы я с кем-нибудь не столкнулся.
– Как это понять?
– Ну, если я с кем-нибудь познакомлюсь… то, может…
– Мешай. Говори и мешай.
– Если я с кем-нибудь познакомлюсь, – продолжил Линкольн, – то не смогу спокойно нарушать правила.
– Мне совсем не нравится, что ты читаешь чужую почту. Особенно по ночам, когда никого нет. Пусть другого кого-нибудь на твое место ставят. – Она попробовала пальцем то, что перемешивала миксером, и, протянув ему чашку, сказала: – На, попробуй. Ну и мир у нас, если даже это – карьера!
Линкольн провел пальцем по кромке чашки. Сироп.
– Попробуешь кленовый сироп?
Он кивнул.
– Там не совсем уж никого нет. Люди по ночам работают, готовят новый выпуск.
– Ты с ними разговариваешь?
– Нет. А вот почту их читаю.
– Нехорошо. Как люди могут свободно общаться в таком месте? Когда понимаешь, что кто-то посторонний знает все, что ты думаешь.
– Кто что думает – меня не волнует. Меня волнуют их компьютеры, вернее, компьютеры компании. Все знают, что это…
Матери без толку это объяснять. Она и почты-то электронной ни разу в глаза не видела.
– Давай ложку, – вздохнула мать, – только все портишь.
Линкольн передал ей ложку и сел у стола, рядом с блюдом, на котором дымился свежий кукурузный хлеб.
– У нас тут один работал почтальоном, – начала мать. – Помнишь? Он еще открытки наши читал. И всегда этак многозначительно говорил: «Ваш знакомый, стало быть, хорошо в Южной Калифорнии отдыхает». Или там: «А я вот в Маунт-Рашморе никогда не был». На почте, наверное, все открытки читают. Ну все, кто на почте работает. Нудная у них работа. Но этот прямо гордился – так, что противно было. Он, видимо, и соседям раззвонил, что я подписываюсь «миссис».
– У нас не так, – ответил Линкольн и снова потер глаза. – Я читаю, только чтобы проверить, не нарушают ли они правила. Это не то, что я их дневники читаю или что-то в таком роде…
Мать не слушала.
– Есть хочешь? Похоже, да. Заморенным выглядишь, если уж правду говорить. Дай-ка тарелку.
Линкольн поднялся за тарелкой, передал ее матери, а та, вдруг цепко схватив его за запястье, спросила:
– Линкольн, а что это у тебя с руками?
– Ничего…
– А пальцы почему серые?
– В чернилах.
– В каких еще чернилах?
Когда в старших классах Линкольн подрабатывал в «Макдоналдсе», он не мог отделаться от растительного масла. Вечером, после работы, ему казалось, что он весь в масле – как ладони бывают в масле, когда ешь картофель фри. Кожа была в масле, волосы тоже. Наутро, потея, он пачкал маслом и школьную форму.
В «Курьере» повсюду были чернила. Серая пленка затягивала все, мойся не мойся. Серая пыль оседала на стенах, затянутых тканью, и на поглощающих шум потолочных плитках.
Ночные редакторы почти всегда хватали оттиски горячими, прямо со станков. Серые отпечатки пальцев испещряли клавиатуры и столы. Линкольну казалось, что они походят на кротов: серьезные такие люди в очках с толстыми линзами и серой кожей. «Это потому, что свет здесь такой», – думал Линкольн. На улице, при солнечном свете, он, наверное, их даже не узнает.
И они его, конечно, тоже не узнают. Линкольн почти не выходил из своего отдела информационных технологий – закутка под лестницей. Тысячу лет назад здесь была фотолаборатория, а теперь, при полном свете, среди компьютерных серверов, казалось, что сидишь внутри больной головы.