Великий магистр революции - стр. 16

. «Обиду эту, – пишет Воейков, – генерал Брусилов сумел очень хорошо скрыть, так как на вид был страшно взволнован благорасположением к нему государя императора, изливал свои верноподданнические чувства, целовал руку царя, причем, не забыл и великого князя, которому тоже поцеловал руку»[92]. Но обиделся по-настоящему Брусилов, вероятно, позже, после «брусиловского прорыва», успех которого, как он думал, не был закреплен по воле Государя.

Обиженного Брусилова, как и обиженного Джунковского, попытались привлечь к делу. Родзянко послал ему свою «Записку», составленную по тому же шаблону, по которому принято было в Думе критиковать правительство: если о министрах Родзянко говорил: «Правительства нет, системы нет», то в «Записке» сообщалось: «В деле назначения и смены командного состава нет системы, и назначения на высшие посты носят чисто случайный характер»[93]. Брусилов, видимо, информацией Родзянко интересовался. Одна из его телеграмм по армии, № 96.506, так и начинается: «Председатель Государственной Думы Родзянко довел до моего сведения, что много офицеров, особенно нижних чинов, уезжают в тыл самовольно…»[94]

Не забывали заговорщики и ген. Алексеева. Даже когда он лечился в Севастополе, к нему приезжали «представители некоторых думских и общественных кругов» с вопросом о перевороте. Алексеев считал, что переворот был бы губителен, т. к. фронт «и так не слишком прочно держится»[95]. Алексеев был почему-то убежден, что «представители» затем поехали к Брусилову и Рузскому и получили от них «ответ противоположного свойства»[96]. Около этого же времени тифлисский городской голова Хатисов предложил престол Великому Князю Николаю Николаевичу, и Великий Князь отказался. Инициатива переговоров во втором случае принадлежала кн. Львову. Есть данные, что и делегацию к Алексееву послал Львов[97].

В начале января 1917 г. в Петроград приехал очередной друг Гучкова ген. Крымов и просил Родзянко собрать депутатов Думы для рассказа о «катастрофическом положении армии». «Настроение в армии такое, – говорил на этом собрании Крымов, – что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим». С Крымовым согласился Шингарев, Шидловский сказал: «Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию», а «самым неумолимым и резким был Терещенко». «Много и долго еще говорили у меня в этот вечер», – таинственно замечает Родзянко[98].

Немного позже состоялся обед у Вл. И. Гурко по случаю приезда из Ставки его брата. Приглашены были около 40 членов Думы и Государственного совета, среди них Савич, Шульгин, Шингарев, Стишинский, Гучков, Меллер-Закомельский. «Обменялись мнениями, – писал участник этого обеда член Государственного совета Менделеев. – Общее напряженное настроение. <…> Все ждали чего-то. Казалось, сейчас заговорят <…> о перевороте. Но я этого не дождался. А ушел одним из последних. После меня осталось человек пять, в том числе прирожденный заговорщик А. И. Гучков. Быть может, тут-то и началось самое серьезное»[99].

Шульгин как всегда живописно описывает обычную картину последних месяцев перед революцией: «Это была большая комната. Тут были все. Во-первых, члены бюро Прогрессивного блока и другие видные члены Думы: Милюков, Шингарев, Ефремов, кажется, Львов, Шидловский, кажется, Некрасов… Кроме того, были деятели Земгора. Был и Гучков, кажется, князь Львов, Д. Щепкин и еще разные, которых я знал и не знал.