Великая русская революция, 1905–1921 - стр. 33
Газеты постоянно напоминали читателям о повседневной жизни. Репортажи о ней в большинстве популярных газет постоянно обращались к ряду тем, отчасти потому, что соответствующие сюжеты сами по себе обладали убедительностью (и мрачной увлекательностью), а отчасти потому, что они были весьма характерными для той эпохи. Мерилом, использовавшимся для оценки состояния общества (и, конечно же, для того чтобы повысить тираж газет), часто служили сексуальные отношения, являвшиеся неотъемлемой темой русской печати, видевшей в сексуальном состоянии русского общества признак его принципиальной «извращенности» и «болезни»[105]. Согласно описаниям репортеров страну захлестнула «грязная волна» массового «разврата», проникавшего из борделей в кафе и на улицы, и Россия, погрязшая в «половой вакханалии», превратилась в «современный Содом»[106]. Эту вакханалию увязывали с нравственной болезнью более общего характера: ростом «варварства»[107], все в большей и большей степени превращающего людей в дикарей и зверей – «жестоких и угрюмых» эгоистов, вдохновляющихся современным лозунгом: «Я хочу!»[108]
С «сексуальной вакханалией» была тесно связана и «вакханалия» насилия. Одним из ее аспектов являлось политическое насилие, выражавшееся в терроризме, казнях и погромах (хотя непосредственное обсуждение этой темы пресекалось цензурой), но в основном речь шла об «эпидемии» повседневного насилия: об охватившей русские города темной «поножовщине», вина за которую возлагалась то на алчных до денег «бандитов», то на половых хищников, то на «хулиганов» (утверждалось, что те способны зарезать человека без всякой причины), то на людей, поддающихся вспышкам ярости[109]. Этим сюжетам целенаправленно придавался сенсационный и возбуждающий характер, но в то же время подобные сюжеты служили в качестве иллюстраций к «этим временам» и «духу эпохи», свидетельствуя о «чудовищном безобразии» «духа зла», носившегося в воздухе[110], о некоем фатальном начале в современной жизни[111], о некоей глубокой и вездесущей «болезни»[112]. Интерпретации могли быть еще более всеохватными: комментаторы видели в этих фактах характерные черты российского опыта современного существования как истории «травм», «трагедий» и «катастроф»[113].
В 1906 г. городскую Россию поразила продолжавшаяся до самой войны «эпидемия» самоубийств, которая воспринималась как особенно тревожный симптом исторической болезни России[114], признак того, что российское общество «расколото», «погружено в хаос», «изуродовано», «неуправляемо», «больно» и «зашло в тупик». Некоторые авторы возлагали вину на недавние «травматические» события: русско-японскую войну, Кровавое воскресенье и революцию 1905 г., восстания, терроризм и государственные репрессии[115]. Впрочем, большинство комментаторов усматривало существование более глубокой «болезни», которую они приписывали эпохальным историческим переменам – в первую очередь урбанизации и индустриализации[116]. Религиозные авторы объясняли самоубийства утратой веры и уверенности в завтрашнем дне, пришедших вместе со светским модерном