Великая актриса. Роман о Саре Бернар - стр. 43
– Как странно это слышать, господин мой, боюсь, я в ловушке сна. Неужели я не сплю? Возможно ли поверить в такую щедрость? Что Бог вложил ее вам в сердце? Вы пожинаете заслуженную славу! И слава эта правду превзошла. Вы для меня…
– Нет! – Прово стукнул палкой по полу. – Что это такое? – Он прошагал к сцене. – Где vérité[18], печаль и страх, которые переполняют Арикию?
– Но я… я думала, вы хотите, чтобы я произнесла этот пассаж à la mélopée[19].
– À la mélopée! – Он повернулся и сделал несколько шагов к другим студентам. – Я просил мадемуазель Бернар произносить эти строки таким образом?
Никто не ответил – не посмел, все уставились на свои колени, не желая становиться жертвами его чудовищной снисходительности, и Прово снова направился к сцене. Мне пришлось бороться с собой, чтобы не отшатнуться от его свирепого взгляда.
– Какова принятая в этом заведении система? Каков стиль, введенный в тысяча семьсот восемьдесят шестом году одним из его основателей, Моле, который передал свой бесценный опыт любимому актеру Наполеона Тальма, и это заложило принципиальные основы для обучения наших будущих учеников, включая вашего идола Рашель?
Сдерживая раздражение – когда ему уже надоест высокопарно напоминать нам священную историю Консерватории? – и желание сообщить, что, если бы Рашель приходилось сносить его постоянные нападки, она никогда ни в чем не преуспела бы, я ответила:
– Chant – говорить нараспев, соблюдая ритм, с подчеркнутой модуляцией; vérité – концентрация на содержании и строфике. Mélopée – по сути соотносится с chant или рецитацией.
– А различия между ними состоят…
– Декламация – это искусство чтения стихов четко, мягко или гневно. Гнев и мягкость противопоставляются четкости, потому что четкость – это атрибут техники и выражается в chant, а мягкость и гнев, будучи атрибутами эмоциональности, относятся к vérité.
Даже Прово не мог обвинить меня в нерадивости. Весь последний год я целиком посвятила оттачиванию мастерства, каждый час каждого дня, а нередко и бо́льшую часть ночи. Я стала рабой сцены, вызубривала все роли, не важно, насколько второстепенными они были, и обжигала пальцы об огарки свечей, когда допоздна засиживалась над книгами в своей комнате. Не моя вина в том, что я часто опаздывала. Я жила довольно далеко, а Жюли давала мне деньги на омнибус лишь до или из Консерватории, но никогда в оба конца. Не моя вина, что мне приходилось выбирать пешую прогулку по утрам, а не вечером, дабы не подвергать себя опасности встречи с пьяницами и прочими отбросами общества.
Но месье Прово, знаменитый трагик и главный разбойник «Комеди», к тому же мой личный мучитель, не имел снисхождения к таким мелочам. Он проговорил со злодейской улыбкой:
– Мадемуазель, только что вы проявили себя младенцем у титьки. Можете отрыгнуть все, что высосали. Не пора ли вам подумать о том, как использовать свой исключительный талант к запоминанию в применении этих систем к игре на сцене?
Горло у меня перехватило, но я каким-то образом извлекла из него голос и дерзнула ответить:
– Моя цель, очевидно, состоит в том, чтобы вжиться в роль независимо от того, делаю я это à la vérité или à la mélopée?
– Ваша цель в настоящее время, – возразил Прово, – сделать то, чего требую я. – Он стукнул палкой. – Еще раз.