Ведун поневоле - стр. 37
Владимир молчал, колко поглядывая на меня из-за густых ресниц, медленно пожевывая собственные губы за окладистой бородой, достигающей живота. Рука его при этом непроизвольно поглаживала рукоять длинного кинжала.
– Православная? – заметив мой встревоженный взгляд, Владимир улыбнулся, но чувствовалось, что это лишь необходимое притворство, – та мне все едино! – поспешил он резко оборвать щекотливую тему, – Ольга! – Крикнул он наверх в темноту витиеватой лестницы, – распорядись ужин подать уставшим дружинникам! Ну а вы, ребята, отдыхайте, сколько сможете. Еще неизвестно, сколько ваш отдых продлиться – уже в полголоса добавил он последнюю фразу, не адресованную никому.
Дружина зашевелилась, вставая с лавок и ковров, богато покрывающих хорошо выструганный пол палаты, встречая нехитрые, но желанные яства, спускаемые сверху. Мне отдохнуть не дал Иван, ловко выхватив за руку из толпы, приближающуюся к широкому и длинному дубовому столу, стоящему в середине помещения. Он, со смехом, чтобы замаскировать свои истинные намерения увел меня в темное помещение, нырнув в незаметную дверь в одной из стен.
– Гамаюн! – обратился он ко мне со всей горячностью, которую имел в своей душе, – послушай и запомни! На стены мы выйдем все. Постоим за честь Отчизны славно и долго, уничтожив большое количество ворогов, но, поверь мне, Гамаюн, Рязань обречена!
Он со страданием посмотрел в узкое, ничем не заделанное оконце, больше походящее на бойницу и горячее дыхание воеводы инеем осело на его бороде:
– Так повелось на Руси, – продолжил он, едва мысли собрались воедино под наморщенным лбом, – что князь на князя волком смотрит, в трудный час добить норовит, а не помощь шлет в нужде, посему тщетны надежды Рязанцев на Владимирские и Черниговские полки!
Холодная пластина коснулась моих рук, и я с удивлением, в тусклом свете, льющимся со двора, разглядел в своих ладонях нагрудную пластину воеводы со знаком ордена Небесного Отряда:
– Ни мне, ни братьям моим понятия о чести не позволят уйти со своих позиций. Но ты можешь! Ибо не связан с братством ни словом, ни клятвою, да к вере Христовой не отнесен! Я знаю, что ты не уйдешь сразу, а посему стой с нами подле крепко, но когда поймешь, что силы наши иссякли, беги к сему дому. Владимир отведет тебя к ходу тайному, подземному, по которому ты, да женщины и дети выйдут к берегу реки, в погребе под избой сожженной очутившись. В том же погребе специальном сани найдете, готовые к походу, под землю заточенные, ну а дальше дело навыка и сил – под покровом темноты тихо выйдете в поле и полетите, куда глаза глядят, живые да здоровые.
– А кони?
– Коней добудете. Их не припасешь. Дело трудное, но исполнимое.
Воевода крепко сжал своими ладонями мои, да так, что острые края пластину больно впились мне под кожу:
– Во имя своей матери, поклянись мне, что ты сохранишь память о нашем братстве и пронесешь сию память через поколения. Пусть знают предки наши, насколько сильна была наша рука, насколько могуче тело и, будь добр, Гамаюн, – расскажи людям добрым, что Иван Дикорос смыл свой позор и перед ликом смерти скинул кровавые перчатки с дланей!
– Клянусь дядька, – выдохнул я, проникаясь каждым словом опытного и закаленного мужа.
– Хорошо, малый! – воевода потрепал мои коротко стриженые волосы, полностью умиротворившись моими обещаниями, – дед Владимир все сделает и все покажет. К твоему приходу все будет готово к бегству, а пока богато ешь, мало пей, ибо монгол стремителен и опасен. Не пройдет и дня, как первый приступ обрушиться на стены города! – он отвернулся, порываясь вынырнуть в залу, наполненную людьми, но на секунду задержался у растворенной двери, – Ульв… – не оборачиваясь, произнес он тихо, – был отличным мужем твоей матери! Теперь вижу и верю. Ибо плод любви их, крепок и велик, стоит за моей спиной, готовый к новым бурям и вызовам. Не бросай Русь, Торопка, как бы не было худо и страшно, ибо ради этих земель отдавали жизни самые достойные люди нашей земли.