Вечный Палач - стр. 20

Чем ближе подходил Катин к цели, тем ясней слышались голоса. И вскоре перед ним распахнула свои двери огромная зала, в центре которой возвышался громоздкий, неудобный дубовый стол. За столом восседал обрюзгший, с неухоженной, серенькой бородёнкой пожилой монах. Его большие, болотистого цвета глаза пылали ненавистью и презрением.

– Яко ты, Савва, самый благовоспитанный инок монастыря, удосужился намалевать на доске, предопределенной для написания ликов святых, сею распутную дщерь, таяжде дьяволицу в облике человечьем? Кто уподобил тя заняться сим распутным деянием? Кто совратил тя со стези истиной? Ответствуй! – горланил, захлебываясь слюной и злобой, раскрасневшийся игумен, размахивая короткими, толстыми и грубыми, как полена, руками.

– И токмо не тщись уверить нас, яко греховная мысль: осквернить сею доску… – игумен потряс отнятым у юноши недописанным портретом и смачно сплюнул на пол, – …припожаловала в твою ясную главу. Кто обольстил тя, наименуй?

Юноша упорно молчал, что еще сильнее разозлило старика.

– Исаак, подь сюда.

Из темноты от черной стены отделилась маленькая, неказистая фигура Исаака. Непонятного возраста монах, хромая на левую ногу, подошел к игумену. Но, не успев сказать не единого слова, он надрывно закашлялся, закатывая глаза и хватаясь за воздух тонкими, как плети, паучьими руками. Повернувшись к Савве, Исаак ухмыльнулся и закашлялся вновь. Сухой, продолжительный кашель был больше похож на самодовольный и презрительный смех.

Катин понял, что именно Исаак предал художника. Похоже, и Савва понимал это, но ничего не мог сделать, его руки, по-прежнему, были крепко связаны за спиной.

– Руби!

Исаак перекрестился и, вынув из-за пояса топор, прямо на столе начал крошить в щепу раскрашенную маслеными красками доску.

– Осторожней, бестия! Тако ты мне, не равён час, всю столешницу попортишь… Ужо, довольно, довольно, да угомонись ты, ирод. Вот разошелся-то…

Исаак смахнул на пол щепки, обломки, в общем, все, что осталось от доски, отер пот и, громко закашлявшись, словно захохотав, шагнул в темный угол и исчез, растворившись в беспроглядной темноте.

Алексей бросил взгляд на Савву. Два дюжих монаха едва сдерживали юношу, по щекам которого текли крупные слезы. Но он, опять-таки, не произнес ни единого слова, только что-то мычал и постанывал. И тут Катин осознал, что этот рыжебородый монах, художник был немым. Ему стало больно и страшно обидно за свою беспомощность. Вмешаться он не мог и, наверное, не имел право. Происходящее – это только сон, но слишком жестокий и поэтому слишком похожий на явь.

– Ладненько… – посмеиваясь, прошипел игумен. – Чаю, ты не жаждешь, яко да все окончилось подобру – темже обретай по-худому. Али ты запамятовал, кто отхватил у тя окаянный язык? Ежели не укажешь нам своих сотоварищей, утратишь и зенки.

– Ы-ыы, ы-ыы…

Юноша тщетно попытался вырваться, но вскоре силы оставили его, и он беспомощно повис на руках своих мучителей.

– На станок евоного, – приказал игумен.

Двое мужчин потащили обмякшее тело художника к странному сооружению в углу залы. Привязав, юношу к скамье, седобородый монах зажал его голову в деревянные тиски.

– Подивимся, яко ты замычишь, внегда твоя глава расколется на куски, ежели допрежде вежды твои на чело не повылазиють. Приступай, Петр.