Вчерашние заботы - стр. 37
Нельзя сказать, что запах и вопль произвели на Фому Фомича успокаивающее впечатление, но ему перед девицей невозможно было это показать. И он рассказал, что недавно ездил в Париж. И даже в поезде. Как один из самых перспективных капитанов в пароходстве был отправлен в командировку на специальный французский тренажер. И все это правда была, но девица не поверила, хохотала от души, весело и от избытка чувств щипала Фому Фомича за пиджак на плече.
– Тише ты, тише! – урезонивал Фома Фомич девицу. – Люди оборачиваются! Знаешь, дочка, кого мне напоминаешь? – задушевно спросил он, когда девица успокоилась. – Плавает у меня буфетчица. Сонькой зовут, – начал он новую историю, зажав руки между колен (любимая поза в отпускные домашние вечера у телевизора). – Плавает, значить, буфетчица. Сонька, по фамилии Деткина. А матросы ее «Сонька Протезная Титька» кличут. Хотя и никаких протезов там, значить, и не числится: жаром от ее титек на милю полыхает. Но язва девка. Одно и есть положительное – рыбу готовит замечательно. Ежели где рыбки добудем, так она повара всегда замещает. Только Соньке доверяю рыбку. Охочий до нее. Да. До рыбки охочий, значить…
– Почему «протезной» прозвали? – с большим интересом спросила девица.
– А не дает никому проверить – вот они и прозвали, – объяснил Фома Фомич. – Коварная и языкатая. Старпома зовут Арнольдом Тимофеевичем, а она его Степаном Тимофеевичем – Разиным, значить. Он возмущается, кричит на весь пароход: «Арнольд я! Арнольд! А не Степан!» – «Вы, – она ему объясняет, – такой смелый, как Степан Разин или даже Котовский, вот и путаю…» А Тимофеич-то мой, чего греха таить, трусоват, но документацию ведет замечательно…
– Сколько ей, Соньке? – спросила девица.
– Двадцать исполнилось.
– И ни разу хахаля не было?
– Чуть было один не определился. В Триполи стояли. И у Соньки хахаль определился – журналист из морской газеты с нами плавал. Ну, из Триполи в Вавилон помполиты всегда экскурсии устраивают. Автобус заказали. Перед отъездом Сонька опять Тимофеича Котовским или Разиным обозвала. Он – в бутылку, прихватил ее на крюк, она тоже шерсть подняла, да. Ну, задробил старпом ей экскурсию. И тогда, гляжу, хахаль тоже не едет – любовь, значить, и круговая порука. Ладно. Поплыли в Англию. Кто-то пикантно мне намекает, что, значить, желтеет Сонька.
Вызываю на тет-тет.
Так и сяк, говорю, голубушка моя любезная. Тактично интересуюсь: ты, мол, не беременна, ядрить тя в корень?
Может, думаю, ее на аборт придется, так мне потом от валютных сложностей и неприятностей не очухаешься. Нашим-то судовым врачам запрещено.
– А она чего? – с нетерпением спросила приблатненная девица.
– А она: «Как смеете про меня так пошло думать?!» – «А чего, говорю, желтеешь? Мне-то, значить, из поддувала слухи доходят, что тебя и на соленое потянуло. Я, говорю, заботу проявляю, по-отцовски, а ты все мне подлости хочешь, – травим, значить, здесь тебя, а я по-отцовски переживаю, у меня, значить, дочка как раз такая…»
– Товарищ Фомичев! В десятый кабинет! – раздалось под высокими сводами особняка одесского турка Родоканаки.
И приблатненная девица так и осталась в неведении о дальнейшей судьбе Соньки Деткиной, ибо на обратном пути, как мы увидим, Фома Фомич ни с кем уже беседовать был не в состоянии.