Вавилон - стр. 62
Устига, не обращая на него внимания, спокойно занимался своим делом. Не в первый раз он слышал от слуги прославление знахарских средств. Он уже привык к тому, что простой народ предпочитает умирать от толченых хвостов и желудков ящериц, чем обращаться к серьезным, сведущим в лечении болезней людям. Впрочем, во всех других отношениях слуга проявлял себя человеком весьма толковым. И хотя он при каждом удобном случае старался убедить своего господина в бесспорных преимуществах змеиного сердца перед отваром из лекарственных трав, Устига любил его за находчивость и преданность. С его ворчливым характером он давно примирился. Ворчливость не мешала ему быть безукоризненным исполнителем распоряжений Устиги.
Устига приподнял голову Нанаи, слуга подложил ей под спину подушки, затем Устига убрал лоскут, пропитанный усыпляющим бальзамом.
Лицо Нанаи было искажено болью, но и за болезненной гримасой проступали, словно скалы в темном ущелье, черты гамадановской решительности и достоинства. Устига долго изучал это лицо, прекрасное даже в страдании, и вдруг его охватило странное чувство. Словно гадкое пресмыкающееся проползло у него по телу – такую истовую ненависть прочел он в обращенном к нему лице. И Устига подумал, что едва она придет в себя, как, невзирая на кровоточащую рану, бросится отсюда вон, чтобы не принимать услуг и помощи от врага. Но это неприятное ощущение скоро уступило место другому – сознанию своей власти над ней. Усыпленная бальзамом, Нанаи была совершенно беспомощна. Устига мог держать в плену последнего потомка гамадановского рода сколько заблагорассудится и всегда мог продлить искусственный сон девушки. Сейчас ему нечего было опасаться ее предательства.
Он еще упивался сознанием своей власти над ней, когда слуга спросил его:
– А как ты думаешь избавиться от этой женщины, господин?
Устига, внезапно выведенный из состояния приятного оцепенения, удивленно взглянул на него.
– А почему ты спрашиваешь?
– Потому что, очнувшись, она увидит наше убежище. Она халдейка, и нельзя ручаться, что она не выдаст нас Вавилону, хотя ты и спас ее от смерти.
– Не хочешь ли ты сказать, что надо было бросить ее, когда она истекала кровью?
– Вовсе нет.
– Мой долг – позаботиться о ней хотя бы потому, что она двоюродная сестра Сурмы, а за добро нельзя платить злом. Так учит бессмертный Заратустра.
– По-моему, лучше отнести ее в лес…
– …и там оставить на растерзание диким зверям, – засмеялся Устига.
– Нет, я не то подумал, господин, – оправдывался слуга, – я собирался одеться пастухом и пойти сообщить родне, что ее ранили жрецы.
– А как ты объяснишь ее родне, кто наложил эти повязки? – снова усмехнулся Устига.
– Ты прав, господин, – сдался слуга, – но будь осторожен, хотя речь идет о женщине, а не о судьбах Персии.
– Положись на меня и доверяй мне, как доверял до сих пор. Самое большее, что мы можем сделать, – это рассказать все Сурме.
И он тотчас послал слугу взглянуть, нет ли на пастбище Сурмы. Обычно он одним из первых выгонял овец.
Слуга и в самом деле увидел его у моста через канал, Сурма не спеша приближался со своим стадом. Овцы Нанаи, выйдя из Оливковой рощи, шли, пощипывая траву, ему навстречу. Это было очень кстати, так как он мог теперь объединить оба стада и пасти их вместе. По крайней мере, можно не опасаться, что потеряется овца. Не желая рисковать, слуга решил выждать и окликнуть его, когда Сурма подойдет поближе к роще.