Василий III. История государства Российского - стр. 2
…Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? Порядок, ясность, сила, живопись». Историк, ищущий в «преданьях старины глубокой» истину, исходит из наличных фактов, из заданных реальностью событий. «Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди, но должен очистить и медь».
Натура художника, словесного живописца натолкнула Карамзина на мысль следовать в своем труде путями летописцев. Кто знаком с древнерусским летописанием и не чужд литературного вкуса, не лишен чувства стиля, тот знает, вместе с Пушкиным, эту «неизъяснимую прелесть древней летописи», выразительную «поджарость» ее языка, ее простодушную бесстрастность, порой, однако, перемежаемую самыми горячими эмоциями хрониста. В иной формулировке Александра Сергеевича: «… трогательное добродушие древних летописцев, столь живо постигнутое Карамзиным и отраженное в его бессмертном создании». Каково же отношение летописцев к домыслу и вымыслу, к подтасовкам и «переписываниям истории», в чем так уверенно их обличают порой современные читатели?
Древнее русское летописание, создававшееся монахами-книжниками, имеет в основе своей богословие. Историю летописец понимал как область соработничества человека и Бога. Человек действует, Бог творит Свою волю, направляя движение истории. В непрерывно происходящих на земле событиях люди могут прочитывать волю и деяния Господни. А следовательно, изучая прошлое, познавать самого Бога. Современное богословие формулирует это так: «… Исследование человеческой истории с целью выявления в ней непрестанно действующего Божественного промысла может… рассматриваться как… способ естественного богопознания»[1]. История – святыня, прикосновение к ней должно быть трепетным и благоговейным. И только – чистыми руками, только очищенным от порочных страстей сердцем, только нелживыми устами. Сознательно искажать историю означало осквернить эту святыню. Все равно что надругаться над Священным Писанием. Так понимал свой труд богобоязненный и усердный к Истине монах-летописец.
Карамзин, после короткого периода увлечения масонством в молодости, сделался добрым христианином. Его понимание истории созвучно с летописным. Зачин его исторического труда – плод глубоких раздумий ученого, мыслителя, художника. «История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству…»
За два столетия после Карамзина поле истории российской исхожено вдоль и поперек тысячами ученых, великих и не очень. Десятками или сотнями тысяч их сочинений и исследований заполнены библиотеки. История как наука ушла далеко вперед от благословенных времен, когда русскую древность только открывали, как Америку, и Карамзин, по слову Пушкина, стал ее Колумбом. Для современного любителя истории, а тем более того, кто выбрал ее своим профессиональным поприщем, Карамзин может служить лишь отправной точкой увлекательного путешествия в глубь веков. По любой эпохе, любому событию, любой исторической персоне найдутся более точные, подробные и глубокие научные работы.
Но Карамзина следует чтить как первопроходца. Не столько как академического исследователя, сколько как знаменосца русской истории, поднявшего высоко державные хоругви отечества. Он создал великую книгу о нашем былом. Собрал воедино наше минувшее, разбросанное по ветхим документам, и показал его как драматическое действо, непрерывное на протяжении веков. Честь ему за это и хвала! Чтение Карамзина увлекает доныне и взыскательного, и неискушенного читателя. Он сам в предисловии к своему труду объяснил причину этого: «Любовь к отечеству дает его кисти жар, силу, прелесть».