Васильев вечер, снег, воспоминания - стр. 2
– Где ты остановился, Вадик? – спросила я. Он ответил, что у знакомых, добавил, что я их не знаю. А меня озарило: женщина, к которой он ушел, ревнивая сибирячка, подруга детства, наконец-то заполучившая свою любовь, взяла с него слово не останавливаться у бывшей жены, и он это слово держал. Кто она, эта колдунья? Нивх? Потомок айнов или, может, японка? Тунгуска? Бурятка? Из того пространства, где мне не было места, тихо, но грозно о чем-то предупреждая, звучал шаманский бубен. Там женщина в расшитой цветной тесьмой оленьей дубленке кидала в костер наши совместные воспоминания, и только на одно у нее не поднималась рука: на его память о дочери. А все остальное он успел забыть: первый взгляд и разные слова… с одинаковым хорошим смыслом.
У метро Вадим купил гладиолусы и сказал, что привезет их завтра и сам проводит Марину в школу, а сейчас ему надо бежать. Тихий и неумолимый, звук барабанов призывал к месту ночлега охотника, а я не стала настаивать. На следующее утро они пошли без меня в школу – он для этого и прилетел на самолете из Иркутска, чтобы что-то важное сказать дочурке, идущей в третий класс с этим огромным букетом от папы. Я стала готовить праздничный обед, упрямо надеясь хотя бы накормить его, но тут позвонила подруга по работе, и прокричала в трубку, едва меня не оглушив: плитку дают! В хозяйственном! Народу никого! И обои для кухни – Испания!
Пока в школе шла торжественная линейка, я мчалась в хозмаг через два квартала, чтобы успеть купить эту плитку и эти обои, и купила. Пока учителя, завуч и директриса произносили торжественные речи, я стояла в растерянности, не зная, как донести проклятый дефицит до дома, ведь одной плитки было несколько тяжеленных коробок. Когда прозвенел первый звонок и строгий квадрат школьников разбился на ручеек пар, потянувшийся с букетами и портфелями в школу, у магазина остановился частный автовладелец, и моя проблема разрешилась: он взял дорого, но помог и погрузить и выгрузить, и донес, и телефон свой оставил, сказав: если что, звоните.
– Мам, ты что погрустнела? Обои жалко? Туда им и дорога. Может, еще что-нибудь выбросим?
Марина понесла вниз коробку со старой обувью, а я, вздохнув, опять полезла рыться в кладбище воспоминаний. Вот прибор, спасенный когда-то от свалки – во время перестройки НИИ кинулись закупать на валюту иностранное оборудование, которое спустя несколько лет даже не списывали – выбрасывали. Что приборы! людей сметали волны сокращений, их было три, Вадим попал в третью, и прибор оказался никому не нужным. Но муж подобрал его не зря: тяжелый ящик из металла, с дисплеем, похожим на строгого оценщика разных там колебаний, сделал свое дело: раздавил картину в рамке, размером сорок на тридцать, от нее осталась фанерка, кучка песка и щепки от рамки. Картина хранила в себе историю несостоявшегося курортного романа, на грани измены, и прибор шведской фирмы ее прикончил, как верный пес Вадима. Ничего не попишешь: у вещей тоже есть свои отношения. Так, а это что? Неужели я нашла старый альбом? Кто и когда засунул его сюда? Ого, сколько фотографий, вот мы с родителями на манеже, вокруг мчатся лошади с наездниками на спинах, это джигитовка, судя по всему, и какая я маленькая смешная – папины темные волосы, мамино плечо, я смотрю ничуть не испуганно, гривы коней навеки застыли в движении, время остановилось. Много фотографий цирка, и я поняла, почему сама когда-то сунула альбом подальше: слишком тяжело было вспоминать, как родители погибли, да, конечно, это фотографии памяти, много с похорон – выбросить нельзя, а смотреть больно. Спустившись, я быстро, пока Марина не вернулась, упаковывала альбом в красивый пакет, перевязала бечевкой и снова спрятала, на этот раз стараясь засунуть в самый дальний угол, еще подталкивая всем, что под руку попадается. Простите меня, мои родители, вы в моем сердце, в потаенном уголке, который открывается самыми одинокими ночами, когда любимые приходят и с ними можно говорить.