Варенье из падалицы - стр. 18

Давай пойдем в зоологический музей.

Вот раковины южных морей, красивые и бесполезные, как пластмассовые игрушки в «Детском мире».

Вот костяки доисторических чудовищ, вымерших миллион лет назад, когда мы еще были детьми. Помнишь, как они выезжали на Садовое кольцо после репетиции парада и громыхали в голубом смраде, и из каждого торчала голова в шлеме с наушниками, похожая на улитку?

Вот лошадь Пржевальского из папье-маше и на колесиках, подаренная Буденному благодарным монгольским народом. По ночам старый маршал садился на нее и скакал, обнажив именную шашку.

Вот йети, ловко избежавший четырех экспедиций, специально отправленных на его поимку. После он спустился с гор, выучился на водопроводчика, приехал по лимиту в Москву и теперь по воскресеньям приходит сюда, в кургузом пиджачке, попахивая пивком, со своей коренастой подружкой-лимитчицей, напоминающей ему девушек-йети. Они всегда стоят перед витринкой с реконструкцией снежного человека, выполненной по медвежьей челюсти, которую он тогда подбросил ученым возле своей стоянки, – хихикают и жуют ириски, шурша конфетными бумажками.

Детская кухня им. Р. Б. Барабека.

Предпенсионного возраста жэковский бухгалтер, крючконосый и похожий на серую птицу, в ситцевых нарукавниках в цветочек. Понравившимся посетителям, особенно из молодых, любит рассказывать свою жизнь. Не всегда в этой клетушке сидел. Доклады писал для министров. Весь Союз объездил. Лучшие гостиницы, автомобили к трапу. «Приеду, только взгляну на отчеты…» Женщины легко дарили любовь…

Что-то и правда притягательное в легкой усмешке, растягивающей уголки губ и глаз на не по возрасту гладком лице.

Не было гостиниц, автомобилей, женщин. И министерских докладов не было.

К уставленному «делами» шкафу прислонены две черные палки с кольцами для предплечий. А исковерканные полиомиелитом ноги криво стоят под столом на щербатой скамеечке.

Но писал он и правда с чудесной тщательностью, по одной внося всякую цифру и букву. Мелко-мелко.

Круглый лысый человечек с узкой «бабочкой», вспорхнувшей на горло крахмальной сорочки.

В тот год, как и в предыдущие, в запущенных московских квартирах всегда можно было обнаружить где-нибудь на кухне небольшое сборище почти оборванцев, рассуждающих о феноменологии, экзистенции и тому подобных материях, запивая все это дешевым портвейном из разнокалиберных чашек, обычно с отбитыми ручками.

Город Извинигород.

Полярник Маманин.

Художником старик был средним, но старательным. Без малого три четверти века мазал холсты. Выходило похоже на цветные фотографии. Только три или четыре раза за жизнь у него правда получилось – всё цветы, и всё красные. Эти эскизы он никому не отдал, они и теперь кровоточили на стене.

Так он и состарился, украшая какие-то клубы, колхозы и столовые портретами и пейзажами на сюжеты, почерпнутые в «Огоньке» и из настенных календарей.

Совсем одряхлел, ослаб и вконец запустил свою комнату-мастерскую в бывшем доходном доме возле метро, в свое время полученную по записке добродушного Луначарского. И теперь скопившиеся в ней карандашные наброски, повернутые лицом к стене холсты, заставленный флаконами колченогий туалетный столик и большой, с облупленной позолотой, заваленный бумагой, кистями и скрюченными тюбиками письменный стол, драные кожаные кресла, перекинутые на ширму заляпанные краской драпировки вперемешку с предметами стариковского быта и туалета неожиданно придали ей тот замечательно артистичный, живописный облик, которого он тщетно пытался добиться в своих работах.