В запредельной синеве - стр. 27

и открыл там торговлю старой одеждой, и Рафел Онофре, младше брата на пятнадцать лет. Шрама, чье появление на обеде было неожиданным, они поприветствовали так, словно давно его ждали у себя и очень рады встрече. Мария Агило подала ему кружку с холодной водой, которую служанка только что набрала из колодца. Ювелир с наслаждением выпил воду и устроился в тени. Издали доносился скрип колеса водокачки, которое крутил мул, плеск воды и мерные удары мотыги огородника о землю. «Он даже и не скрывает, что здесь работают по воскресеньям», – подумал Рафел, удивленный тем спокойствием, с которым рядом с гостями трудились работники Вальса.

– Удачно, что на нашем участке есть вода. И мы можем жить по старым правилам, качая ее по воскресеньям, – сказала Мария Агило, словно бы прочитав мысли ювелира. – Так делают и в курии…

Мария Агило говорила в нос, а губы поджимала в куриную гузку, чтобы не было видно дыр от выпавших зубов. Несмотря на свои сорок лет, она все еще заботилась о своей внешности, одевалась в шелк, не обращая внимания на запреты, а пальцы унизывала кольцами[47]. Гостеприимным жестом правой руки, сверкающей жемчугом и рубинами, жена торговца предложила Кортесу устроиться на скамье, где уже сидела она сама и ее мать, Катерина Боннин.

– Кажется, вы здесь всех знаете, – сказал Габриел Вальс, оглядев гостей, прибывших раньше Шрама. – Тут все свои, – прибавил он, направляясь прямо к ювелиру. – Вы, наверное, не очень хорошо знакомы с Понсом, нашим шорником, – и хозяин посмотрел на старика, который скалил в улыбке беззубые десны арбузного цвета, – а также с Жорди Серра. Оба они – наши добрые друзья.

«Друзья, друзья», – монотонно повторила Катерина Боннин, словно литанию[48] читала. Никто не обращал внимания на ее бормотание, а она все повторяла и повторяла одно и то же, пока другие слова, так же случайно выхваченные из общего разговора, не заставляли старуху сменить песню. Катерина Боннин столь своеобразно участвовала в семейных тертулиях[49], когда хорошо себя чувствовала. Время от времени, однако, ее приходилось запирать в самой дальней комнате дома, поскольку она делалась буйной, кричала и билась в стены, уверяя, что ее преследуют ведьмы, дабы унести с собой, словно сухой лист.

В тени виноградной лозы палящие лучи полуденного солнца смягчались и нежно падали на лица собравшихся. Длинный стол был накрыт белоснежной льняной скатертью, на которой Марианна, старшая дочь Пепа Помара, расставляла блюда с острыми маринованными зелеными и маслянистыми черными оливками и графины с белым вином из виноградников Биниссалема, доставшихся Вальсу в наследство от его брата Пере.

– Отрезайте хлеб, – сказала девушка, прислуживающая за столом, – или, если вам больше по вкусу, – пирог. Он испечен на нашей кухне, – прибавила она, поскольку никто еще не сделал выбор, – с чистыми руками и с открытым сердцем.

– О, у него, должно быть, вкус хорошего оливкового масла, – ответил Понс с лукавой усмешкой.

– А вы отведайте кусочек, так узнаете! – предложила девушка, которая не поняла, на что намекает шорник[50].

Аромат роз мешался с запахом базилика, в изобилии росшего в больших глиняных горшках, расставленных возле скамеек, на которых они сидели. Зелень, радующая глаз, тихий плеск воды в оросительных канавках елеем проливались в душу Шрама, даря покой, которого ему так не хватало, чтобы все взвесить и определить, о чем из увиденного и услышанного нужно рассказать отцу Феррандо, а о чем можно без особого греха умолчать. Ювелиру хотелось бы ничего не упустить, но до сих пор хозяев можно было упрекнуть лишь за поливку огорода в воскресный день – а это peccata minuta