В.В. Тетрадь с рисунками на полях - стр. 17

– Ну, хорошо, – сказал Загорский, по видимости, несколько утомленный словоизлияниями живописца, – давайте, с вашего позволения, вернемся к вашей истории. Что случилось с вами в Америке в этот раз, и что вас связывало с покойным?

В этот раз американское турне Верещагина началось с выставки в Чикаго, куда он был приглашен тамошним институтом искусств. Но поскольку выставки в американских городах длятся долго и нет смысла все время сидеть при картинах, художник решил, как и десять лет назад, поездить по Америке. Он еще только думал, куда бы направиться первым делом, и тут как раз получил приглашение от архитектора Уиллиса Полка из Сан-Франциско.

– Я подумал, почему бы и нет? От Чикаго – всего три дня пути по железной дороге, увижу сразу несколько штатов. Скалистые горы, пейзажи немыслимой красоты, а в конце – Тихий океан. И решил – еду.

Верещагин явился в Сан-Франциско как раз, когда там шла выставка Уильяма Меррита Чейза.

– Есть такой живописец, бывший председатель Общества американских художников. Импрессионист, но дело свое знает, настоящий мастер портрета, да и пейзажи у него очень недурные.

Как раз в тот день, когда Верещагин явился на выставку Чейза, там же появился и некий пожилой русский господин по фамилии Тимофеев.

– Художник-любитель, мы познакомились с ним в прошлый мой приезд сюда, – объяснил Верещагин. – Он русский американец, родился в Форте Росс. Но дело даже не в нем. Он привел с собой сына, молодого человека, инженера…

– Именно он и лежит сейчас мертвым в пятом вагоне? – перебил его Нестор Васильевич.

Верещагин кивнул.

– Любопытно, – сказал коллежский советник. – Прошу вас, продолжайте.

Когда появился Тимофеев со своим сыном, Верещагин как раз дружески беседовал с американским корреспондентом петербургского издания «Новости и биржевая газета» Варварой Мак-Гахан.

– Василий Васильевич, вы помните такого американского художника Морана? – спрашивала Мак-Гахан.

Верещагин кивал: разумеется, он отлично помнил Морана и не раз бывал у него в гостях. Ему понравился один этюд, который висел у Морана на стене мастерской, и русский живописец под этим этюдом написал: «Из этого вы могли бы сделать нечто чудное. Василий Верещагин».

– Именно! – подхватила Мак-Гахан. – Вы знаете, что случилось потом?

– Откуда же мне знать? – развел руками Верещагин.

– А было вот что, – продолжала Мак-Гахан. – Один местный любитель живописи, увидев вашу подпись на стене под этим этюдом, немедленно, не торгуясь, его купил.

Верещагин улыбнулся.

– Что ж, я рад, что помог моему американскому знакомцу…

– Не спешите, – перебила его Мак-Гахан, – это только половина истории. Поняв, что ваша подпись является наилучшей рекомендацией, Моран стал вешать над этой подписью все новые и новые этюды. И благодаря вашему авторитету все эти этюды идут у любителей живописи нарасхват.

Верещагин засмеялся и покачал головой.

– Меня восхищает деловитость американских художников, но сам я на такое не способен.

Дождавшись, пока Верещагин и журналистка закончат разговор, старик Тимофеев вместе со своим сыном направились прямо к нему. Художник сразу вспомнил Тимофеева, вспомнил даже, что зовут его Петр Михайлович. Однако разговора в этот раз у них не вышло. Петр Михайлович представил Верещагину сына, которого на американский манер звали Эндрю Джоном Тимоти. Это был энергичный брюнет лет тридцати, говоривший на весьма сносном русском языке и первое, что он сделал – отправил отца рассматривать выставку, оставшись с художником один на один.