В той стороне, где жизнь и солнце - стр. 27
Колька поднялся со стульчика и оказался громадным в своей крохотной мастерской. Он пошел в угол, долго перекладывал какие-то ящики и доски, сердито пнул завалявшуюся консервную банку, но, наконец, отыскал что-то и стал пристально разглядывать. Настенька заглянула через его плечо и увидела узкую дощечку, которая словно бы светилась от множества узоров и казалась совершенно воздушной. Она не вытерпела, протянула руку и коснулась Кольки, и неожиданно замерла в испуге. А Колька медленно повернул голову и с удивлением посмотрел на Настеньку, и какая-то тень мелькнула в его глазах.
– Ты скоро женишься? – тихо спросила Настенька и отстранилась, попятилась назад, к верстаку.
– Скоро женюсь, – сказал Колька, медленно повернулся и протянул ей дощечку.
– Что это?
– Кружева.
– Спасибо.
– На здоровье. Раньше их для полочек в передние углы делали. Образа на них ставили. А теперь образов нет – и полочки перестали делать.
Они помолчали. Колька стоял перед Настенькой, не зная, куда девать длинные руки.
– Сейчас бы дождик пошел, – прошептала Настенька, с тоской глядя в окно, – я люблю в дождик на теплоходе.
– Осень уже скоро, – ответил Колька и исподлобья глянул на Настеньку.
– Ладно… Пойду я… Вы скоро картошку будете копать?
– Недели две еще подождем.
– Весело будет.
– Обыкновенно. Какое веселье, работа.
– Пойду…
Колька взял с верстака щепку, повертел в руках и легко переломил. Оба вздрогнули от резкого щелчка.
– До свиданья, – Настенька пошла к двери.
– Счастливо… Приезжай когда.
– Теперь не скоро…
И Настенька ушла. Колька долго сидел в неподвижности и старался зачем-то соединить изломанную щепку. Потом он сел на брезентовый стульчик и принялся яростно пилить лобзиком. Но пламя у него не получалось. Языки огня были мертвыми, от них не было тепла, не было простора мыслям и звезды не казались близкими…
Никто не смеялся
I
Поздним вечером, когда солнце уже потонуло за далекими хребтами и в той стороне творилось по небосклону что-то яростное и малопонятное, у пирса Дементьевского коопзверопромхоза ошвартовалась баржа с грузом из города. Над деревушкой, скромно прилепившейся у склона пологих скал, мягко поплыл и растаял в вечернем воздухе бархатистый гудок, совершенно не соответствующий по звуку грязно-серой, обшарпанной самоходке.
Еще не умолк в скалах последний отзвук сирены, а Семен Алексеевич Решетников, директор коопзверопромхоза, уже выскочил из дома и через десять минут был в конторке на пирсе. В душе он негодовал и чертыхался, так как самоходку обещали поставить с утра, а вышло на самом деле нелепо: чертовы амурские волнорезы пришлепали под самую ночь, и теперь попробуй, собери народ на выгрузку.
Молодой, напористый капитан самоходки весело крикнул Решетникову с мостика:
– Через час не начнете – снимаемся без предупреждения и уходим в Тахту.
Решетников поморщился, хотел ввязаться в спор, но передумал и, махнув рукой, бросился к телефону.
Через час выгрузка началась, но за это Решетников поплатился сверхурочными и магарычом…
А на барже и пирсе работа шла своим ходом. Главенствовал здесь Гошка Петлин, веселый разбитной парень, умевший верховодить в любой ситуации. Он легко взваливал на широкие плечи тяжеленные мешки с солью, ловко катал бочки, успевал повсюду, не забывая при этом отпускать солоноватые шуточки и весело хохотать. Его высокая, мощная фигура особенно рельефно выделялась в свете прожекторов, и он без устали мотался по трапу, словно давно соскучился по настоящей, такой вот веселой и тяжелой работе. Промысловики, все больше неторопкие, но ладные и ухватистые, охотно подчинялись Гошкиным командам, без обиды сносили его колкие шуточки и между делом, как-то незаметно, в два часа управились с работой. Решетников с кладовщиком едва успели документы оформить, а уже все было готово, и ухмыляющийся Гошка Петлин, потный и горячий, стоял на пороге кладовушки.