В тени баньяна - стр. 40
Голос снова изменил уборщику, и он замолчал. Мы тихо ждали, пока он соберется с духом.
– Два дня они укрывались здесь, настоятель и оставшиеся монахи. – Он окинул взглядом комнату. – Они медитировали, отказавшись от пищи, только пили воду. К нашему великому удивлению, солдаты их не трогали. На третий день солдаты вернулись и, схватив настоятеля, выволокли его наружу. Мы умоляли объяснить, куда его уводят. «На перевоспитание», – прокричал их командир. – Старик покачал головой. – Перевоспитание? Я не понимаю, Ваше Высочество. Монахи – наши главные учителя. Без них такие, как я, не умели бы читать. Чему эти безграмотные солдаты могут научить их? Они не знают ни слова из учения Будды, ни строчки поэзии. Все, что они хотят, – проливать кровь. Что они вообще могут знать о воспитании?
Папа помолчал и спросил:
– Где это произошло?
– Я отведу вас туда, Ваше Высочество. – Уборщик с трудом встал с колен. – Вы должны своими глазами увидеть то зло, что они сотворили.
Выходя из павильона, я еще раз окинула взглядом рисунки, украшавшие стены и потолок. Истории из прежних жизней Будды были для меня во сто крат реальнее, чем рассказ старого уборщика. Я видела их наяву и даже могла потрогать. Сколько раз мне объясняли их смысл: покой обретает тот, кто понимает. И чтобы унять тревогу, я внушила себе, что понимаю, я нашла объяснение. Те, чье присутствие я до сих пор ощущала, перенеслись в другой мир, прекрасный, как обитель богов.
Старик привел нас туда, где жили монахи. Деревянные домики на сваях тесно примыкали друг к другу. На земле были разбросаны чаши для подаяний, растерзанные книги, по которым монахи изучали дхарму, школьные учебники, карандаши, линейки, коробочки с мелом. Рядом в кустах валялись циновки, подушки, комоды, книжные шкафы, парты и стулья – должно быть, из школы. На задворках, возле отхожего места лежали ворохи шафрановых монашеских одеяний, и над ними с монотонным гудением кружили огромные мухи.
– Здесь они заставили настоятеля переодеться в мирское. – Уборщик показал на одежду. – Не знаю, какое это имело значение, если они собирались сделать то, что сделали. Может, боялись одежды больше, чем человека. Не знаю. – Он посмотрел на меня, затем на папу, сомневаясь, стоит ли рассказывать дальше. Папа слегка кивнул, и старик продолжил: – Настоятель предложил им свою жизнь в надежде, что они пощадят остальных. Солдаты увели его в лес. – Он кивнул в сторону непроницаемой зеленой стены, которая высилась за рисовыми полями. – Раздался выстрел… – Старик едва сдерживал слезы. – Потом… потом они пришли за остальными. За старшими монахами. За старыми атярами и монахинями, которые, увидев, что солдаты уводят настоятеля, бросились на землю и молили пощадить его. За мальчиками-сиротами, для которых этот храм был единственным домом, чьи классы стали теперь вашим убежищем… На этот раз выстрелов не было, но если есть на свете звук, способный заставить небеса содрогнуться, – это крики тех детей. Я никогда их не забуду. Я буду слышать их и в следующей жизни.
Папа ничего не говорил, только смотрел. Я проследила за его взглядом, скользившим от одной шафрановой груды к другой, и на мгновение мне показалось, будто среди ускользающих, как туман, образов убитых монахов, монахинь и сирот я вижу нас самих, наши призраки. Я моргнула – и все исчезло. Папа был прав. Между миром воображаемым и миром реальным нет границ. То, что существует в одном мире, можно легко перенести в другой. Даже здесь, вдали от дома, взрослые своей любовью и заботой старались оградить меня от зла. Папа, подобно небесному зодчему Индры, создал для меня мир, полный красоты и добра. Нужно было только разглядеть его за кучами одежды с вьющимися вокруг мухами. И в тот же миг я увидела жука-златку, похожего на огромную падальную муху. Его блестящее тельце переливалось зеленым и золотым. Он вылетел откуда-то из складок грязной ткани, унося на крыльях шафрановый цвет оскверненных монашеских одеяний.