В споре с Толстым. На весах жизни - стр. 6
В предпоследней главе «Summum bonum», посвященной вопросу о счастье, Булгаков снова возвращается к Толстому. «Для того, чтобы наверное быть счастливым, – говорит Л. Н. Толстой, – надо только одно: люби, люби всех – и добрых, и злых. Люби не переставая, и не переставая будешь счастлив».
Булгаков удивляется этому убеждению, что человеку больше ничего не надо. Что довольно любви ко всем, и добрым, и злым, для постоянного, не перестающего счастья. Он цитирует Толстого: «Мы не знаем и не можем знать, для чего мы живем. И потому нельзя бы было нам знать, что нам делать и чего не делать, если бы у нас не было желания блага. Это желание верно указывает нам, что надо делать, если только мы понимаем свою жизнь не как животное, а как душу в теле (подчеркнуто мною. – В. Б.). И это самое благо, какого желает наша душа, и дано нам в любви»>15.
«Таким образом, – продолжает Булгаков – мы видим, что высшее благо или счастье, заключающееся в любви ко всем, возможно при одном условии: если мы понимаем свою жизнь не как животное, т. е. если мы игнорируем требования своего тела, или если понимаем жизнь как “душу в теле”, но при этом опять-таки отталкивая, как ненужное или даже враждебное начало, наше тело и отдавая все внимание своему духовному существу, душе. Иначе говоря, в этом, основном воззрении Л. Н. Толстого на сущность “высшего блага” или счастья торжествует опять-таки спиритуализм и не подарено ни одного сочувствующего или снисходительного взгляда половине нашего “я”, нашему телесному существу»>16.
Примером прекрасной, гармоничной и по-настоящему счастливой семейной жизни для Булгакова является семейная жизнь любимого Толстым великого композитора Иоганна Себастиана Баха, которую он описывает несколько длинно и утомительно.
В последней, короткой главе «Смена поколений» Булгаков пишет о естественности, благости всего круговорота жизни, о принятии предстоящего нам как неизбежного и естественного. Страха смерти быть не должно, как нет его среди людей, которые не жили только для себя. «“Жить одному… И умирать одному…” Этот мотив часто повторяется в дневниках Л. Н. Толстого за последние годы. И хоть он и связан у него с религиозным чувством, с покорностью высшей воле, но все же веет от него глубокой грустью и безнадежностью.
…Сейчас мне в первый раз пришло в голову, что у Льва Николаевича, когда он оставался один, оттого иной раз такая тоска была на душе (см. его дневники за последние годы), что он не победил до конца так мучившего его всю жизнь страха смерти, а не победил он страха смерти потому, что был индивидуалистом и что все его миросозерцание было чисто индивидуалистическое. Родину он променял на человечество, человечество было слишком далеко, отвлеченно, своей “церкви” или “партии” он не основал и не хотел основывать, и даже с кружком ближайших своих друзей и единомышленников никакими узами зависимости связан не был и не стремился к такой связи, с семьей разошелся, – великой скалой, но скалой в пустыне возвышалась его фигура»>17.
И последнее напутствие своим читателям: «Нет, нет! Не одному жить и умирать. Напротив: и жить, и умирать надо с людьми, на людях. И да оправдается, хоть и в более глубоком смысле, старая поговорка о том, что “на людях и смерть красна”».