В Петербурге летом жить можно… - стр. 8
То есть как зачем? Но ведь то же самое скоро начнется (если уже не началось) в Ленинграде, из которого отец не позволил эвакуироваться семье. Похоже, они вообще верили в себя и в людей больше, чем это положено взрослым. Их гуманизм походил на ребячество. Война, конечно, многое поправила в этом не натуральном здоровье, но вряд ли совсем его истребила. Прозрение пришло разве что в старости. Если пришло.
Во всяком случае, через три месяца после записи о полумертвом городе отец пишет: «29–31 мая был в Ленинграде. Впечатление о городе: чистый, ходят нормально трамваи, работает кино, театры, парикмахерские, бани. Настроение людей в основном подавленное, унылое, но в основном морально крепкое.
…Паши не узнал. Сухая, одни лишь кости. На лице черная, но морально крепкая. <…> Устроилась на работу в городке. Получила рабочую карточку».
Ну, вот же далась ему эта моральная крепость!
«А я помочь материально тоже не в состоянии. Одна моя помощь всем ленинградцам, в том числе и своей семье, это быстрее уничтожить гитлеровскую сволочь, помешавшую нашей счастливой хорошей жизни. Гроб немцам до единого».
Ненависть и решимость, конечно, искренние. Но все же и на газету очень похоже.
До этого они знали только одну ненависть – к «акулам капитализма» и «врагам народа». Но то была ненависть идеологическая, умственная, вряд ли она затрагивала сердце. Жизнь под прицелом должна была изменить психологию. Получалось не у всех.
Отец рассказал однажды эпизод, который до сих пор кажется мне анекдотом. Молодой солдатик, из очкариков. Первый день на фронте. Им предстоит пробежать простреливаемую немцами полосу. Отец объясняет: «Сначала бросаешь шапку, потом бежишь сам». – «Зачем?» – «Они выстрелят в шапку, а в тебя уже не успеют. А иначе они выстрелят в тебя». – «Зачем? Разве они не видят, что человек идет?» В этот же день солдатик якобы погиб.
Сам отец, конечно, не был уже к тому времени необстрелянным юнцом. Но и ему еще надо было учиться ненависти.
Он, кстати, никогда не рассказывал об убийстве. Убил ли он сам кого-нибудь? Для радиста, вообще говоря, дело не обязательное.
Чувство ненависти – одно из приобретений войны. Не прочных, надо полагать. Мне не приходилось наблюдать или слышать, чтобы отец кого-то ненавидел, разве что каких-нибудь жэковских и прочих бюрократов, про которых в минуты наивысшего накала говорил: «Сволочи!». Это бытовая, пассивная ненависть. Но на войне ненависть, видимо, была чем-то вроде второго оружия. В мирной жизни она оказалась практически не у дел.
Меньше чем за два месяца до победы отец пишет письмо Илье Эренбургу. Я знал о существовании этого письма и читал ответ Эренбурга, где он, кажется, призывает крепче бить врага и выражает уверенность в скорой победе. Письмо отца спустя шестьдесят лет нашел в архиве писателя мой коллега Борис Яковлевич Фрезинский и сделал для меня копию, за что я ему искренне признателен.
В письме отец дает волю фантазии, безуспешно пытаясь примирить врожденный гуманизм с приобретенной ненавистью: «Я читал все Ваши статьи. Знаю силу возмездия. Мало убить немца. Это легкое наказание. Повесить? Недостаточно. Живым закопать? Но мы русские. Я украинец. Мы знаем, что такое гуманность. Я знаю, что Берлин сегодня, это не Париж вчера. Немцы получат “котел” в Берлине. Красная Армия будет его штурмовать. Мы его возьмем как немцы не взяли Ленинград. Но раньше, чем вступить в него, нужно берлинскую шушарь под длительным и методичным огнем наших орудий “Катюш”, под советскими бомбами. Заставить их днем и ночью сидеть в подвалах. Дрожать от страха, затыкать уши от разрывов бомб и снарядов, умирать медленно, но уверенно. Каждый день им нужно напоминать о блокаде Ленинграда…»