В ореоле тьмы - стр. 35

любезно выписал свою картину на выставку в один парижский музей. Вернули ему подделку, оригинал продали на черном рынке за два миллиона одному итальянскому мафиози. Не знаю, зачем ему понадобился портрет этой девицы, – на мой вкус, он слишком бледен и дама на нем выглядит словно живой труп. Я не особый любитель такого количества фиолетовых оттенков в одной работе. Искусствоведы часто описывают баронессу Элизабет Ледерер как воплощение молодости и изысканности. Честно сказать, я не вижу там ничего из перечисленного. Элизабет было 20 лет, когда Густав изобразил ее. И было это в 1914 году. Больше, чем само описание картины, меня смешит, что спустя 100 с копейками лет юная баронесса висит у одного из главных сицилийских головорезов. Искусство и преступления идут рука об руку. Искусство и преступление не существуют порознь. С тех пор, к моей радости, я больше Климта не подделывала. Огюст позволил мне выбирать работы, он хотел, чтобы я наслаждалась процессом своего злодеяния. Я не наслаждалась. Я ненавидела себя. Но ему не было до этого никакого дела. Помяни дьявола…

Я тяжело вздыхаю и подхожу к нему. Огюст стоит перед красивейшим Руанским собором, внимательно разглядывая каждую деталь.

– Потрясающе, правда?

– Правда, – тихо отвечаю я.

– Прекрасная готика. Моне был покорен им. Ты посмотри на этот шпиль, на эти башни.

Я задираю голову вверх, чтобы разглядеть каждую деталь огромного сооружения. Он действительно пленяет взор.

– Там стоит огромный крест, на месте, где сожгли Жану д’Арк. Вот круговорот жизни, не находишь? Вначале сожгли на костре, а после причислили к лику святых.

Молчу – философствовать с ним не хочется.

– Как ты нашел меня?

– Я тебя и не терял. – Огюст улыбается, морщинки вокруг глаз становятся глубже. Он как ни в чем не бывало продолжает: – Знаешь ли ты, что Моне посвятил этому собору целый цикл? Всего он написал тридцать пять картин, из них двадцать восемь видов самого собора вблизи, четыре общих городских плана Руана с явным акцентом на собор, три вида примыкающего к собору двора Альбана.

Я пожимаю плечами и нехотя поддерживаю разговор:

– Да, знаю.

– А знаешь ли ты, что была организована целая выставка «Соборов»? – Огюст поворачивает голову и смотрит на меня насмешливым взглядом. – Этого я тебе не рассказывал. До окончания выставки было продано восемь картин. Моне хотел, чтобы оставшиеся двадцать продавались не по одной картине, а всей серией – притом что каждая из них оценивалась в пятнадцать тысяч франков. В то время это были баснословные деньги, Беренис.

– Ему удалось продать их?

– Да, но, вопреки воле художника, «Соборы» были проданы разным лицам, и сегодня они хранятся в музеях Франции, Соединенных Штатов и России… быть может, где-то еще – например, в частной коллекции какого-нибудь обедневшего аристократа, который решит распрощаться с наследством, что думаешь?

Я понимаю его намек и не могу сдержать возмущения.

– Ты же сказал, что моим следующим художником будет Ренуар.

Огюст улыбается. Это добрая, светлая улыбка, за которой умело скрывается раздражение.

– У нас могут поменяться планы, не так ли?

Я качаю головой:

– Мне это не под силу. Только Моне мог превратить эту огромную массу известняка в чистую вибрацию света.

Огюст щелкает языком:

– Не будь к себе столь строга. Между прочим, он жил вон в том здании, снимал комнату напротив собора. Угадай, кто теперь будет жить там.