В надежде на лучшее прошлое - стр. 18
– Мари, куда же вы исчезли, – послышался голос Мары, – ступайте к нам. Вы играете на фортепиано? Вы играете Шопена? Он – мой любимый. Если да, прошу вас, не отказывайте. Знаете, моё первое слово было «гамма», правда, забавно? Поэтому моя мама вообразила, что из меня выйдет, по крайней мере, Рубинштейн, и в семь лет отдала меня в музыкальную школу. Она заливала меня музыкой, – в голосе появилась если не злоба, то грусть и сожаление, – топила в ней, в своём несбывшемся призвании, несбывшейся жизни. Но я не родилась музыкантом. Бедная мама, как я её огорчала, а она меня попрекала всем подряд, считала немузыкальной, а дело не в этом, я была всего лишь ДРУГОЙ.
Серьёзный взгляд её выдавал печальную искренность, совсем, казалось бы, не печальных слов, буднично обронённых. Маша была странно тронута, сама не понимая, что её на самом деле растрогало. Сейчас она ещё слишком мала, к тому же всерьёз увлечена своими собственными переживаниями, чтобы уловить, расслышать и понять суть подобных, чрезвычайно тонких нитей. Спустя много лет, случайно встретившись, они ещё раз вернутся к этой грустной истории детства Марины.
Шопен? Что ей оставалось делать? Мария тяжело вздохнула и послушно прошествовала к огромному роялю с тёмными пятнами. Да, она играла на фортепиано с раннего детства, сколько себя помнила, с пюпитра рояля ей в лицо насмешливо смотрели занудные этюды Черни, словно вызывали на дуэль, изводя её непослушные, нетянущиеся пальцы до полнейшего безумия. Много детских лет она судорожно пробегала по арпеджио, безжалостно твердя бесцветные и незапоминающиеся упражнения под раздражающее щёлканье надзирающего метронома. Ну и что!
Маша пыталась спокойно и легко играть «Блестящий вальс» Шопена, но своей музыки она не слышала. В сердце поднялся настоящий ураган, в груди всё давило, в голове метались мысли, они поднимались и кипели, точно обезумевшие ночные бури, а когда она пыталась к ним присмотреться и схватить, разлетались пенными брызгами. После, кажется, были аплодисменты, все радовались и даже смеялись. Мария, робкая от природы, решила, что смеются непременно над ней, над её неумелой игрой, она побледнела, виновато сдвинула брови и, придавленная необходимостью покинуть дом, быстро направилась к выходу.
– Я благодарна вам, Мари, спасибо вам, – окликнула её Марина, а Маша только этого и ждала, чтобы ещё хоть ненадолго задержаться, – я люблю Шопена, мое пристрастие объясняется не только польской кровью, но и любовью к нему Жорж Санд.
Она стояла с серьёзным лицом, с вертикальными полосками на лбу между бровей, и была совсем взрослой женщиной, поэтом, оттого казалось, что она намного, намного старше своих неполных девятнадцати лет.
– До скорой встречи, я буду ждать вас. Будет хорошая погода – погуляем, дождь – посидим и побеседуем, расскажу о своём первом музыкальном выступлении с Женей Брусовой в четыре руки, будете смеяться. Целую вас нежно, – на прощание Марина протянула Маше небольшую книжечку своих стихов.
– Только её нужно читать подряд, как дневник, – сказал Макс, оказавшийся здесь же, рядом с Мариной и теперь походивший на галльского воина без доспехов, он улыбался только светлыми, серо-карими, проницательными глазами, и никогда губами, – и тогда каждая строчка будет вам понятна и уместна. Книга такая же юная и неопытная, как и вы, барышня, в ней девичья интимность наивна и искренна, на грани последних дней детства и первой юности. В ней Марина даёт по-новому рассказанный облик женственности, рассказанный голосом женственной глубины, скрытых подводных течений женской стихии. Вы скорей поймёте её недостаточно послушное слово, но слово, верно передающее чувство и наблюдение, чем всё моё, предыдущее поколение. Вы повзрослеете, Мария, переменитесь, а эта книга так и останется такой же наивной и непосредственной.