В министерстве двора. Воспоминания - стр. 35
Я рабски следовал за изгибами голоса брата, твердо знавшего партию сопрано. Хор то смолкал, то уносился куда-то ввысь, креп и рос. «Всякое ныне житейское» нежно и грустно прошептал тенор, и затем с юношеским жаром зарыдал «отложим попечение». Вехтярь восхищенно уставился на тенора и застыл с открытым ртом… Слышалось, как застучали в церкви усиленно поклоны. Разнеслись последние раскаты громовой октавы диакона, подпевавшего нам из алтаря; я обернулся и различил в толпе плачущих женщин, да и у некоторых мужиков видна была роса на глазах…
После обедни нас пригласили к священнику на чашку чаю. Помнится, меня в доме отца Андрея заинтересовали целые груды паляниц, книшей, бубликов и лукошек с яйцами. Брат шепнул мне, что все это насбирали от прихожан. Вот бы в корпусе столько съестного!..
От батюшки перешли к Вехтярю, где собралось немало народа: на одном столе играли в преферанс, а на другом – в ералаш «с назначением»; большинство гостей группировалось около хозяина и усердно распевало народные малороссийские песни: «Ой на ropi, та жiнцi жнуть», «Стоить явiр над водою», «Ой у полi жiто коштами cбiтo», «Вiют вiтрi», «Гpiчанiкi», «Грiцю, Грiцю до роботi», «Не люблю я ни Стецька, ни Грiцкa», и еще много других.
Отец Александр затягивал: «Ой ты, Днепр, ты мой широкий»; но ничего не выходило, на второй строке хор и путался, и обрывался.
Николай Федорович прихвастнул своей гитарой и оркестром. Моментально верховой слетал к нам на хутор и привез инструменты; брата не могли уговорить сыграть на гармонике. Он заупрямился и отказался наотрез. После уже я узнал, что Наташа подсмеивалась над его скошенным во время игры лицом.
Только что Николай Федорович с гимназистом разыгрались, как приехал родственник Вехтяря, становой пристав, с сыном Колей, который отлично играл на скрипке. В качестве дядьки с ним был музыкант из прежних дворовых. Приходилось очистить дорогу новым силам, и Николай Федорович пустился танцевать. Вернулись домой уже поздно ночью.
Каждый день почти мы ездили куда-нибудь в гости, и везде нас старались немилосердно закормить, а потом заставляли танцевать. Когда оставались на хуторе, то я или проглатывал романы, или вместе со всей компанией слонялся по конюшням и загонам, осматривая и оценивая лошадей и рогатый скот.
Две недели святок пролетели незаметно. Под конец настала оттепель. Санная дорога совсем испортилась, и на плотинах – «греблях» проезд был крайне затруднителен.
6-го января утром отправились в старой-престарой, громоздкой коляске, которую нужно было перевезти в N. для продажи. Коляску тащили две пары волов. Сначала нам казалось это смешно, но скоро надоело, и мы в прескверном настроении духа вечером въехали в город. В ночном сумраке едва-едва обозначался контур громадного корпусного купола, гордо поднимавшегося над всем городом. С не особенно приятным чувством всматривался я в эту громаду, которая должна была через час поглотить меня.
Вскоре тревожно пробирался я через спальную неранжированной роты к дежурному офицеру «явиться из отпуска» и получил строгий выговор за то, что опоздал на четыре часа.
Холодный, длинный дортуар с бесконечной вереницей железных кроватей с вытянутыми, лежащими по форме, «на правом боку» кадетскими фигурами смотрел неприглядно. Выровненные, с правильно уложенным платьем табуретки и те напоминали о форме, о порядке… В нескольких местах кадеты шушукались и, заметив меня, спешили опросить, не привез ли я чего съестного. Но я ничем не мог угостить. Раздался шипящий окрик дежурного: «не разговаривать!..»