В мертвом городе - стр. 14
Я иду рядом с нею. А она? С кем идет она? Может быть, только с самой собою или же с мюнхенским фроиндом, распивающим в маленьком кнайпе темное пиво из высокого стакана по поводу очередной победы футбольного клуба «Бавария»?
– О чем вы так упорно и сосредоточенно думаете? – насмешливо спрашивает она, на ходу размахивая маленькой кожаной сумочкой.
– Я думаю о первом ледниковом периоде и тех формах жизни, которые существовали при нем, – отвечаю я ей и неожиданно чувствую, что она все про меня знает. Ну – буквально все и даже больше… Я беспомощно озираюсь и вижу привокзальные мусорные ящики, возле которых в последний раз встретил Людмилу Георгиевну. Маленький грязный песик, со спрятанным под животом хвостом, смотрит на меня с такой невыразимой тоской в круглых, не мигающих глазах, что я невольно замираю на месте, а потом неизвестно по какому наитию говорю:
– Шарик, иди ко мне!
И это грязное, заброшенное собачьим счастьем чудовище, перебирает лапами и семенит ко мне, а потом покорно опускает голову и ждет решения своей незадавшейся судьбы. Боковым зрением я вижу, что Катрин Вайс с любопытством смотрит на меня, на песика, уткнувшегося лохматой головой в мои колени, и мне становится невыносимо больно и за этого осиротевшего пса, и за себя, и за нашу общую собачью жизнь…
– Вы с ним знакомы? – спрашивает Катрин.
– Да, – хрипло отвечаю я.
– Вы знаете всех городских собак? – серьезно спрашивает она.
Я наклоняюсь, подхватываю Шарика на руки, и он доверчиво жмется к моей груди, и его маленькое собачье сердце своими ударами сотрясает меня.
– Что с вами? – удивленно спрашивает Катрин Вайс. – Что случилось, Сергей?
VIII
Ветка акации так и валяется у меня на столе. Она – часть пейзажа, часть моей жизни, интерьер, если хотите, моего мироустройства. Начинающим, самовлюбленным журналистом смотрел я сквозь нее на деловито-озабоченных прохожих, высматривая красивых девушек и тяжело вздыхая, – высмотрев. Счастливым влюбленным наблюдал я за улицей, поджидая Наташу и с тяжелой головной болью – после дружеских вечеринок, и ветка акации преданно опахивала меня своими запахами. Мимо нас с нею несколько лет подряд проходили люди на праздничные демонстрации и торжественные митинги, однажды прогромыхали гусеницы тяжелых танков, однажды – залетел камень в окно… Мы жили и страдали вместе, стряхивая ссебя мусор перестройки и впитывая лживые лозунги демократов. Малые и большие правители, одинаково ненасытные и кровожадные, черными годовыми кольцами откладывались в наших душах и пригибали нас к земле… Нас предавали весной, когда мы только распускались всеми фибрами души и нас предавали осенью, когда мы стремились к покою и осмыслению всего случившегося. И они добились своего – под ласковым небом родины, среди привычного городского шума, у стен своего дома мы стали чужими… И первой не выдержала ветка. Уже в июле она потеряла все свои листья, а к началу августа пожелтели и загнулись, словно когти у старой птицы, ее мелкие веточки, а зеленая кожура стала темно-коричневой. И вот 30 августа 1995 года Толик Дик отломил ее от ствола и бросил на кухонный стол… «Интересно, – подумалось мне, – на чей кухонный стол упаду я, с отбитыми внутренностями и пожелтевшей кожей, с погасшим разумом и вымороченной душой…»