В горах Тигровых - стр. 29
– Погодь, погодь… Гришь, отрекся от бога! Анафема! Гони звонаря сюда, я пороблю. Анафема!
Ефим облил звонаря холодной водой из колодца, тот очнулся, понял, что от него хотят, пополз на колокольню, сменил дьяка и ударил в колокола веселую «Барыню». Так и слышалось: «Барыня с перебором, ночевала под забором…»
Сбегался народ. А дьяк уже стоял на паперти и могучим басом орал:
– Анафема! Грешнику и богоотступнику рабу Феодосию – анафема!
– Анафема! – визжал Ефим Жданов.
– За что Силова предают анафеме?
– Не знаем.
– Анафема! – орал дьяк.
– Анафема! – прокричал звонарь с деревянной колокольни и свалился под колокола досыпать.
– Тиха, Ефим Тарасович говорить будет.
– Такие дела, братья во Христе, значитца, у нас был пожарище. Потом Феодосий показал нам сатанинское видение, будто Исус Христос с дьяволом «Барыню» плясали. А как отплясали, Феодосий тут же отрекся от бога. Сатано он, давно в его душе дьявол сидит. Он меня не однова подбивал отречься от бога, – забыв о старой дружбе, о том хлебе и соли, что съели вместе в мытарствах по земле, рассказывал Ефим.
– Анафема! Отлучить от церкви и сжечь на кострище колдуна.
– Анафема! В омут нечестивца! Зовите попа, пусть отлучит от церкви!
– Поп не могет, намедни он крался от Параськи, а Ларька его перестрел и колом хлобыстнул. Анафема!
– Пымать Феодосия и на судилище! Сюда его, сатано!
– В церковь нельзя, осквернит святыни! Анафема! Анафема…
Косоротились мужики, изрыгая проклятия, а из синей дали накатывалась дробь барабана.
Трам-та-та-та-там! Трам! Трам! – Барабан гремел, густела его дробь. Это Никита Силов шел со службы царской. Двадцать пять лет отбарабанил, за это получил ружье, амуницию и барабан. На груди Георгиевские кресты, медали.
Трам-та-та-там! Трам! Трам! Трам!..
Феодосий и Иван, не зная, что творится у церкви, подбежали к толпе. И их тут же вытолкнули на паперть. Не успели и слова сказать, как скрутили руки, прижали к стене. Больше всех старался Зубин, между делом дал Ивану под дых. Тут же крутился Фома Мякинин. Хотел было торскнуть по сопатке Феодосию, но сдержался.
Звенят на груди кресты и медали. Все это добыто в бою, через свои раны, кровь людскую. Может быть, впервые в свое удовольствие тянул носок Никита. Радовался, что еще в силе. Артикулы ружьем выкидывал. Что есть мочи бил тяжелыми ботинками по пыльной дороге. Все позади. Впереди жизнь, какой-то она будет?..
– Анафема! Несите дров на кострище! Колдуна сожгем, а Ивана плетьми выпорем!
– Сжечь и Ивана! Анафема! Он давно воротит нос от бога!
На паперть поднялся Митяй. Встал рядом со связанными друзьями, вскинул голову, крикнул:
– Коли их жечь, то и меня жгите!
– Не трогать Митяя! Гоните его прочь!
– Я тожить отрекся от бога! Анафема! – невпопад закричал Митяй. В толпе захохотали. – Не уйду, они мои побратимы, я до последнего издыхания с ними.
– Чего с дурака взять? Гоните его! Где Марфа, пусть бы она наклепала ему по загривку.
– Еще с покоса не вернулась, сейчас придет. Анафема!..
Шел Никита по ровной дороге, его всюду встречали доброй лаской, с той же грустью в глазах провожали. Дети махали ручонками вслед, а он им на потеху бил в барабан, будил сонных собак…
Анафема!..
Шел Никита и широко улыбался родной земле, солнцу палящему, небу, все это будто увидел впервые. Млел от песен жаворонков, хмелел от трелей соловья. Но и тревожился, видел, как горит земля, неурожай… Падал в нескошенные травы и тут же засыпал. Засыпал под говор пересохшего ручейка, с теплом в душе и радостью в сердце. Знал, что больше не закричит на него служака-фельдфебель: «Подымайсь! Стройсь! Мать вашу поперек!» Спит Никита где захочет, радуется тишине, к сердцу прислушивается. А оно трепещет, дом близко, дом чует…