В двух шагах от рая - стр. 26
Жена и дочка застыли в несвойственных, скованных позах перед объективом, чрезмерно прихорошившись перед съемкой.
Пролежал он в покое недолго. Одиночество в армии – большая роскошь.
Дверь заскрипела. Вошел старший лейтенант Иван Зебрев, командир третьего взвода, и в радостном ожидании предстоящей пьянки сообщил:
– Заменщик Чистякова прибыл, – и добавил любимое: – Улю-улю!
– Знаю, видел.
– Женька вне себя от счастья. Пылинки с парня сдувает. Умора! В баню отказался идти, взял лейтеху под руки и скрылся в неизвестном направлении. Слушай сюда! Значит, так. Мои «слоны», грым-грым, сегодня в наряде по столовой, все заряжено, все притарят сюда, честь по чести, после отбоя. Посидим, старик, классно, грым-грым! Давно чего-то мы не напивались. А? Ты чего-то сказал? Ты что, заболел?
– Устал. Есть что-нибудь выпить прямо сейчас?
– Улю-улю! – Зебрев нырнул под кровать Чистякова. – Сколько тебе? – В руках у него была бутылка.
– Грамм сто…
Тяжело было пить технический спирт. Даже наполовину разбавленный соком или водой, отдавал он то ли керосином, то ли резиной, вставал поперек горла, а после бутылки такой гадости люди покрывались красными пятнами.
– Хавать пойдешь? – спросил Зебрев.
– Нет, спасибо, Иван. Раз вечером будет закуска, не пойду.
– Ну ладно, я пошел мыться – и на ужин.
– Там вода заканчивается.
– Бывай!
Какое-то время Олег вновь остался наедине. Расслабившись от спирта, он стал перечитывать последние письма жены. Лена никогда – ни в жизни, ни тем более в письмах – не жаловалась на сложности, писала только о хорошем, даже если этого хорошего было с крупинку за месяц. Писала, что любит его и ждет.
Рассказывала, как смешно говорит Настя, как быстро она меняется, как забавно наблюдать за детским восприятием мира, и непременно в каждом письме не забывала обмолвиться, что дочка очень любит папу, скучает.
Самому надо было бы сесть за письмо, но Олег никак не мог настроиться на правильный тон разговора с женой. На бумаге обычно складывались фразы общие, но и своей общей теплотой достаточные для человека близкого, переживающего разлуку и беспокойство. Писал он обычно сдержанно, коротко, из желания сберечь главные слова до возвращения.
…Лена поймет, Лена простит немногословие…
Вместить же в письме что-то скрытно-сентиментальное не решался из-за недоверия к армейским почтовым службам. Почта никогда не отличалась аккуратностью, особенно в военное время. Письма из дома часто опаздывали на неделю, а на оборотной стороне дважды встречался штамп «письмо получено в поврежденном виде». Это означало, что его вскрывали, проверяли, возможно, читали. Иногда письма вообще не доходили. В таком случае предполагали, что какой-нибудь стервец-солдат на почте в поиске денег – а в конвертах часто их пересылали – распечатал письмо и, ленясь заклеить, выкинул. Грешили и на особистов. А он не хотел, чтобы про его любовь читал какой-нибудь сотрудник особого отдела, желая узнать, о чем это там думает гвардии лейтенант Шарагин.
В казарме, стоило ступить старшему лейтенанту Чистякову на крыльцо, начался переполох, рапортовали один за другим бойцы наряда. Почти дрессировкой приучил он их к этому, по струнке заставлял стоять.
Женька был «под мухой», раскраснелся,
…где-то уже успел хряпнуть… вталкивал в комнату лейтенанта в союзной форме: