Узники Птичьей башни - стр. 7
Мне стало дурно. Ханако была довольна собой, а я поняла, что капли пота, поползшие теперь уже по спине, не самое страшное, что могло со мной случиться.
Несмотря на протесты друзей, волосы я покрасила. Кадровики были счастливы – я продемонстрировала исполнительность сто-пятьсотого уровня, покладистость и готовность не ставить приказы под сомнение, какими бы абсурдными они ни были. Чёрные волосы придавливали меня к земле. Чёрные волосы душили меня, словно змеи, и превращали каждое свидание с зеркалом в траурную панихиду.
Платон стал одним из первых, кто увидел меня после преображения. Холодным декабрьским вечером я цокала по узеньким улочкам Накано12, кутая голову в шарф и хлопая длинными ресницами, как грустная пони, – ресницы мне разрешили оставить. Белая рубашка, чёрный пиджак, чёрное пальто, чёрные туфли, чёрная сумка в трясущейся от холода руке, гладкие чёрные волосы, стянутые в хвостик чёрной резинкой, – одна лапка новообращённого пингвина-зомби глубоко увязла в чёрной жиже корпоративного рабства.
Платон закатил вечеринку. Все были навеселе. Лишь я, припозднившаяся, замёрзшая и уставшая, была трезва, как стекло, и печальна, как вдова пристреленного вражеским кланом мафиози.
– Ну наконец-то! – крикнул Платон из гостиной и, потрясая бокалом чего-то шипучего, вышел в прихожую. – Как семинар? Боже, что ты с собой сделала? Хэллуин был месяц назад!
Платон смотрел на меня во все глаза. Казалось, он в момент протрезвел.
– Совсем ужасно, да? – я выдернула стакан у него из руки и сделала пару глотков. Водка с содовой. Я невольно поморщилась. По телу разлилась горькая, сорокаградусная ностальгия по Родине, где для работодателей значение имел не цвет головы, а её функциональность.
Платон молча рассматривал мою уродливую белую рубашку – я сняла пальто и стояла перед ним во всей красе. Никто из друзей ещё не видел меня в таком виде – в виде унылого офисного раба.
В колонках заиграла песня Сэма Смита, протяжная, заупокойная, из только что вышедшего на экраны нового Бонда13. Я чувствовала, что жизнь проходит мимо меня, как молодость мимо Дэниэла Крейга. Я, наконец, начала понимать, куда попала. Зябким декабрьским вечером двухлетней давности до меня дошло, что обтягивающие платья, рваные джинсы, высокие каблуки, алая помада и лак для ногтей цвета мокрого асфальта больше никогда не будут со мной, как не будет вновь гладкой и упругой шея Моники Беллуччи.
– Пойду-ка я переоденусь.
– Давай, а я пока тебе чего-нибудь налью.
Я стояла в ванной перед зеркалом. Чёрные волосы. Белая рубашка. Чёрный пиджак. Я выглядела никак не на миллион долларов, я выглядела точь-в-точь на ту зарплату, что мне пообещали накануне. Я могла смешаться с толпой – со спины меня было не отличить от сотен и тысяч других девочек, готовившихся к апрельскому трудовому призыву. Я стала невидимой. Я стянула с себя рубашку – под ней скрывался допотопный бежевый лифчик из «Юникло», безликий и бесхарактерный.
«А это Кира в лифчике из „Юникло“, ходячий ответ на вопрос, почему всё меньше японок, работающих в офисах, выходят замуж, – прошептало зеркало. – Современные труженицы лишены возможности носить бельё яркое, бельё кружевное, бельё игривое, ведь оно так и норовит высунуться из-под строгой белой рубашки. Современные труженицы должны думать только о работе. Становясь труженицей большой японской компании, Кира, ты добровольно подписываешь себе приговор больше никогда не надевать красивое бельё в будни, а также в те субботы и воскресенья, коих, кстати, будет немало, когда тебе придётся выходить на работу».