Устал рождаться и умирать - стр. 74
– Вот так славно! Вот славно! Давай, лупи его, лупи!
Да еще в ладоши захлопал. Я изнемогал от боли, Ху Бинь не давал сосредоточиться, а тут я еще и отчаялся от того, что ты не приходишь на помощь. Цзиньлун оплел мне левую ногу, я свалился на зад, а он надавил мне коленом на живот. Боль нестерпимая, казалось, вот-вот в штаны надую. Не отпуская ушей, он прижал мою голову к земле. Глазам открылась небесная лазурь, белоснежные облака и слепящий солнечный свет. Потом нависло худое и вытянутое, угловатое лицо Цзиньлуна. Пробивающиеся усики над тонкими, плотно сжатыми губами, нос с горбинкой, мрачно поблескивающие глаза. Этот тип точно не чистых китайских кровей – наверное, тоже полукровка, как мой бычок. Глядя на него, я мог представить, как выглядел Симэнь Нао, человек, которого я никогда не видел, однако много о нем слышал. Хотелось яростно выругаться, но он с такой силой налегал на уши, что натянувшаяся кожа на щеках не давала и рта раскрыть. Мне и самому было не разобрать, что из него вылетало. А он приподнимал мне голову и раз за разом вдавливал в землю:
– Вступаешь в коммуну, нет?
– Нет… Не вступаю… – Слова вылетали у меня как плевки.
– Отныне буду лупить ежедневно, пока не согласишься, причем каждый раз сильнее!
– Вот вернусь, все матери скажу!
– А она мне и велела вздуть тебя!
– Со вступлением придется подождать, пока отец вернется!
– Ну уж нет, ты должен вступить до того, как он вернется, и не один, вместе с волом!
– Отец так хорошо относился к тебе, а ты неблагодарностью отплатить хочешь!
– Поэтому в коммуну вас и тащу, это и есть выражение благодарности.
Пока мы с Цзиньлуном препирались, Ху Бинь ходил вокруг. В полном восторге он хватался за уши, тер щеки, хлопал в ладоши и что-то без конца бормотал. Этот гнусный тип, обладатель зеленого колпака [92], много мнил о себе, а к другим питал лютую ненависть. Открыто выступать не осмеливался, а вот глядя, как мы, братья, мутузим друг друга, злорадствовал. Несчастья и страдания других действовали, как бальзам, на его охваченную мучениями душу. И тут мой бычок показал, на что способен.
Наследник симментальских и монгольских кровей, ты пригнул голову и так боднул Ху Биня под зад, что этот худосочный коротышка взлетел в воздух метра на два, как старая ватная куртка, и в силу земного притяжения рухнул под углом в заросли камышей с горестным воплем, который тянулся долго-долго и как-то криво, как хвост коровы-монголки. Вскочив на ноги, он бестолково размахивал руками, так что камыши ходили ходуном и треск стоял. Мой бычок пошел на него опять, и Ху Бинь взлетел снова.
Цзиньлун тут же отпустил руки, вскочил, поднял кнут и вытянул моего бычка. Я тоже вскочил, обхватил его сзади за пояс, приподнял и повалил на землю.
– Не смей бить моего вола! Предатель бессовестный, псы, видать, твою совесть съели! Щенок помещичий, родства не помнишь, за добро черной неблагодарностью платишь!
«Щенок помещичий» вдруг выпятил зад, отпихнул меня в сторону и выпрямился. Обернувшись, хватил меня кнутом и побежал выручать Ху Биня. Тот в панике выскочил из камышей, скуля, как побитая колченогая собака. В этой отчаянной ситуации он выглядел очень потешно. Злодей наконец получил свое, истина восторжествовала. Все хорошо, казалось мне тогда, только сперва следовало наказать Цзиньлуна, а потом уже Ху Биня. Теперь-то я понимаю, что ты был прав: ясное дело, даже злой тигр не станет пожирать своего детеныша. А твой сынок Цзиньлун с кнутом в руках устремился в погоню. Впереди всех бежал Ху Бинь – хотя сказать «бежал», наверное, не совсем точно. Пуговицы с его старой потрепанной армейской шинели – символа его славной истории – отлетели, пока он мчался, полы, разметавшись, хлопали, как перебитые крылья мертвой птицы. Шапка свалилась, ее затоптали в грязь воловьи копыта. «На помощь… Спасите…» На самом деле ничего подобного я не слышал, но мне казалось, смысл издаваемых им звуков как раз в этом и заключался. Мой вол, смелый, прекрасно знающий природу человека, без устали преследовал его. Он несся, опустив голову, и передо мной возникли его глаза: они испускали во все стороны пламенеющие лучи и пронзали пространство истории. Летевший из-под копыт солончак белой шрапнелью шелестел по камышам, осыпал меня и Цзиньлуна, с хлюпаньем падал в свободную ото льда воду. Донесся свежий дух тающего льда, пахнуло мерзлой землей и резкой вонью воловьей мочи. Так пахнет моча самок в течке, а значит, пришла весна, когда пробуждаются многие живые твари, начинается брачный сезон. После долгой зимней спячки просыпались змеи, лягушки, жабы и другие насекомые