Урга и Унгерн - стр. 26

Дни и ночи стали настолько холодными, что моча в чане замерзала практически мгновенно, трупы умерших уже не выносили наружу, кормить нас начали невареной чумизой, а горячую воду прекратили давать вовсе. Узники напоминали теперь грязных истощенных призраков, некоторые сходили с ума и нервно хохотали по ночам, другие стонали от боли и умирали в мучениях.

Всегда деятельный Бурдуков уже не стремился к общению с другими заключенными, мне трудно было убедить его продолжать занятия по изучению монгольского языка. Его пышные усы кишели гнидами, а очки свои он и вовсе перестал надевать. Казалось, все забыли о нашем существовании. Снаружи по утрам и ближе к вечеру проходили какие-то построения и марши, проводились военные приготовления, сопровождающиеся командами на китайском. В такой атмосфере я встретил новый 1921-й год.

В начале января в нашей тюрьме случилось пополнение. Кроме нескольких офицеров русской армии, к нам попал знакомец Бурдукова Михаил Георгиевич Торновский. В прошлом кадровый офицер, последний год он проживал в Урге, где удачно вел множество дел и имел солидную репутацию. Бурдуков представил нас друг другу. Новому знакомству я был рад, хотелось услышать вести о происходящем снаружи, однако оказалось, что Торновский последние месяцы, как и мы, провел взаперти. Историю своих скитаний он рассказал охотно, начав ее со дня прибытия в столицу Халхи.

– В Ургу я приехал в апреле 1920-го года в числе других офицеров генерала Шильникова. Мы направлялись в ставку адмирала Колчака, однако по прибытию в Ургу узнали от консула Орлова, что красными в Иркутске в самом начале февраля Колчак был расстрелян, а остатки армии адмирала ушли в Забайкалье. У офицеров, направлявшихся в Ставку, были особые предписания, и со смертью Колчака все командировочные задания, разумеется, потеряли силу. С этого момента мы оказались предоставлены сами себе, и каждый воспользовался своей свободой по собственному усмотрению. Генерал Шильников с несколькими офицерами пожелал пробираться в Маньчжурию, я же решил остаться в Урге. Семья моя к тому моменту была в Иркутске. Надеялся, что жена и трое маленьких детей с моей помощью смогут со временем выбраться ко мне. Кроме одного серебряного доллара да рваной одежонки, за душой у меня ничего не было. Счастливый случай столкнул на Ургинском Захадыре с моим бывшем юнкером – поручиком Колей Владимировым. У нас были теплые отношения с его отцом, да и самому поручику я не раз помогал по мелочам и некоторым образом покровительствовал ему в свое время. Владимиров убедил меня остановиться у него, а я и не был настроен спорить. Жил Коля с семьей небогато, но угол имел и был худо-бедно в жизни устроен. Меня накормили, вымыли и выдали чистую одежду. Так и начал я жизнь на новом месте, полагаясь на гостеприимство, но не злоупотребляя им. Стараясь пристроиться к какому-нибудь делу, я очень скоро перезнакомился почти со всеми русскими колонистами в городе, было их к тому моменту от силы пара-тройка сотен человек – простой разночинный люд из Сибири и Забайкалья.

Консул Орлов пристроил меня на должность старосты православной церкви, настоятелем которой был протоиерей Федор Парняков. С ним у нас как-то сразу отношения не заладились по политическим мотивам. Он был сторонником социалистов и собирал частенько свою собственную большевистскую ячейку на вечерние совещания. Службы Парняков вел абы как, в храме царило запустенье, полы не подметались, иконы были покрыты пылью, рясы свои он содержал мятыми и засаленными. Казалось, что политика протоирея занимала значительно больше духовности, ради соблюдения которой он и был назначен настоятелем. Мое крайне негативное отношение к большевикам он сразу же себе уяснил и потому создавал мне, где мог, разного рода препятствия, а порой и открыто неприязненно высказывался в мой адрес. У меня чесались руки на этого мерзавца, и от расправы его спас не духовный сан, а неожиданная встреча, которая изменила мою жизнь в Урге раз и навсегда.