Университетский вопрос в России - стр. 104

Ошибочно было бы и так толковать нормальную и желательную психологию университетского преподавания, будто здесь основная желательная нота состоит в педагогических склонностях и мотивах; не следует думать, что основная пружина деятельности идеального профессора такова же, как, например, у родителей, обучающих и воспитывающих своих детей, или у педагогов по любви и призванию, например тех учителей, которые с величайшим усердием и удовольствием обучают мальчиков грамоте, грамматике, арифметике и стараются всячески внушить им хорошие правила поведения и т. д. Это очень почтенная и даже высокая психология. Среди разных человеческих типов мало можно найти столь симпатичных и достойных любви и уважения типов, как тип педагога по любви и призванию. И я отнюдь не ставлю тип надлежащего профессора – во всяком случае с нравственной точки зрения – выше типа педагога по любви и призванию. Как тип сестры милосердия по любви и призванию идеальнее с нравственной точки зрения типа художника, предающегося свободному эстетическому творчеству (первая посвящает себя ближним, а второй удовлетворяет свои эстетические потребности), так и тип идеального педагога, хотя бы учителя народного училища, по-моему, с этической точки зрения идеальнее типа надлежащего профессора университета.

Цель и смысл моих замечаний вовсе не в превознесении и возвеличении профессоров как таковых. Но последних следует строго отличать от педагогов в собственном смысле, если мы желаем правильно понять профессорскую психологию и вести рациональную университетскую политику. Всякая деятельность и всякое учреждение имеют свою особую психологию, свой дух и свое назначение, и всякая политика должна исходить из уяснения этой психологии и действовать сообразно ее природе. И вот, повторяю, профессорская психология не есть педагогическая психология, и стремление заставить профессоров быть педагогами, сближаться и вступать в общение на педагогической почве и с педагогической целью со студентами и т. д. – это идея, психологически очень понятная ввиду явлений последнего периода университетской жизни, но она едва ли может дать обильные результаты на деле. Хороший профессор обыкновенно был бы довольно плохим педагогом, а идеальнейший ученый и профессор оказался бы, пожалуй, идеально неудачным педагогом и поэтому даже, пожалуй, очень плохим учителем гимназии. Выше (с. 46) я привел воображаемый пример Канта, Гегеля, Фихте, занимающихся собеседованием по заданному уроку, проверяющих прилежание отдельных студентов и т. д.: «Фихте стал бы, пожалуй, нервничать, а Гегель стал бы во вред серьезному и систематическому преподаванию увлекаться течением и изложением собственных идей…» Из названных великих философов особенно Фихте, как известно, был великим профессором в смысле необычайного, удивительного успеха его лекций. Это, несомненно, идеальный профессор, но место ему было именно в университете, а не в педагогическом заведении. Одна уже углубленность в свои мысли, рассеянность и непрактичность типичных ученых и профессоров делает их негодными для педагогической деятельности в собственном смысле, где требуется величайшее внимание к другим, к движениям их души, большой практический такт и т. д.

Типичный и в своем деле идеальный профессор столь же годится в педагоги, как и в музыканты. Бывают среди профессоров и музыканты, бывают и очень практичные люди, которые могли бы быть прекрасными купцами и промышленниками, бывают среди них и люди с педагогическими склонностями и качествами. Они выделяются из общей профессорской среды, и их можно легко узнать и отличить. При прежнем режиме они, между прочим, наводили на себя подозрения именно из-за своих педагогических склонностей и происходившего под влиянием этих склонностей сближения со студентами. Недавно лишились мы одного профессора, который представлял соединение и истинного ученого, и профессора, и вместе с тем педагога по призванию, что проявилось, между прочим, и в его литературной деятельности (в прекрасных печатных поучениях по адресу молодежи). Я не отрицаю, стало быть, возможности такого соединения, тем менее я отрицаю желательность и ценность такой комбинации. Но только я утверждаю, что такие соединения представляют исключительные явления – именно соединения двух «характеров», так что никакой общей директивы для университетской политики на этой почве найти нельзя. Само собою, что предыдущие замечания не означают вовсе утверждения отсутствия у профессоров человеческих чувств, и в частности любви и симпатии к учащейся молодежи, желания ей всякого блага и стремления быть ей полезным. Только нравственные уроды могут быть чужды этих чувств и стремлений, и смысл моих замечаний, конечно, не тот. Дело идет, конечно, не о нежелании всячески быть полезным учащейся молодежи, а о различии характера, способов и приемов деятельности на пользу других. Все трудящиеся люди полезны другим, и все нормально развитые в нравственном отношении люди