Университет - стр. 19

Тогда он впервые понял, что его друг может умереть.

Джим хотел поговорить об этом, обсудить, оценить, но вместо этого задал вопрос, глупее которого было трудно придумать: «Как ты провел лето?»

– Сам знаешь, – ухмыльнулся Хови, пожав плечами.

А он не знал. Но очень хотел узнать. И поэтому спросил, глубоко вздохнув:

– Хорошо или плохо?

– Всего понемножку… Слушай, а ты слышал, что Симмонс уволился этим летом? Я слыхал, что его обвинили в харрасменте[14]…

И они заговорили об этом, а шанс был упущен.

Сейчас Джим следил за тем, как коляска его друга трясется по асфальту в сторону минивэна. И опять почувствовал странное, тошнотворное ощущение где-то внизу живота. Конечно, Хови проведет остаток жизни в инвалидной коляске. Это данность. А его физическое состояние, скорее всего, не позволит ему жить так называемой «нормальной» жизнью. Но неужели нельзя, чтобы в рамках этих параметров все стабилизировалось?

По-видимому, нет.

Джим сошел с обочины и пошел навстречу другу. Он постарался не показать, о чем только что думал, постарался притвориться, что просто устал, но, очевидно, ему это не удалось.

– В чем дело? – спросил Хови. – Что-то случилось?

– Да ничего. – Джим покачал головой.

– Врешь.

– Я просто устал.

Хови скептически взглянул на него, но ничего не сказал.

У Джима по телу вновь побежали мурашки; появилось тревожное ощущение, что кто-то – или что-то – следит за ними, шпионит. Но он сдержался, чтобы не обернуться, и они вдвоем молча двинулись через парковку в сторону минивэна.

Когда Йен добрался до дома, было уже темно. Приехал он поздно, но это не имело никакого значения. Его никто не ждал, никто не выговаривал ему за опоздания; никого не волновало, когда он возвращается домой. Если вообще возвращается. Наверное, именно поэтому Йен стал задерживаться в Университете дольше обычного, проводя время в своем кабинете. Еще до начала семестра он иногда ловил себя на том, что сидит за рабочим столом, читая, мечтая, глядя в пространство. Кабинет был не очень удобным: небольшой, тесный, с полками вдоль одной из стен, заполненными учебниками, которых он никогда не читал. Вдоль другой стены стояли полки с классическими романами и романами в жанре хоррор, которые Йен читал. Стол был завален студенческими работами и журналами, его собственной работой – сделанной и той, которую еще только предстояло сделать, – а кресло, скрипучее вращающееся кресло, возвышалось среди этого хаоса, как маленький кокпит. В комнате было лишь одно небольшое окно, и от этого Эмерсон всегда ощущал легкую клаустрофобию – обычно он твердо придерживался рабочего расписания, стараясь в другое время не появляться в кабинете. Но в последнее время Йен использовал кабинет как убежище, в котором ел завтрак перед началом занятий и оставался после того, как они заканчивались. Себе он это объяснял необходимостью проверить домашние задания, выполнить какую-то работу, подготовиться к лекциям. Но все это было полной хренью.

Он просто не хотел возвращаться домой.

Йен припарковал машину перед домом и несколько мгновений сидел в ней.

Таймер, который он поставил на лампу в гостиной, скорее всего, опять сломался, так что дом был темным, и в его окнах отражалась сумеречная пустынная улица, проходившая перед ним. А ведь были времена, когда все окна бывали освещены и желтоватый благотворный свет лился из них на лужайку… Но это было во времена Сильвии, а они давно канули в Лету.