Умер ли Шейкспир? - стр. 5

Илер брал на себя большую часть наших «рассуждений», если не все. Рабы его культа обладают достаточной страстью, чтобы называть это таким громким именем. Мы же, другие, не называем наши индукции, дедукции и редукции вообще никак. Они заботятся о том, кто они, а мы можем с безмятежной уверенностью покинуть этот мир, пожаловав им титул по его собственному выбору.

Стоило Илеру прерваться на кашель, я собирал воедино свои индуктивные таланты и сам забрасывал лот противоречия, всегда доводя до восьми футов, до восьми с половиной, часто до девяти, иногда даже на четверть меньше твена, как мне казалось, но всегда «без дна», как выражался он.

Однажды я его превзошёл. Я подготовился. Выписал пассаж из Шейкспира – возможно, тот самый, который процитировал чуть раньше, не помню – и изрешетил его дикими вкраплениями лоцманских прибауток. Безопасная возможность представилась одним погожим летним деньком, когда мы промерили вдоль и поперёк путаницу проходов, известных как «Чёртовы пол-акра», вернулись на борт, и он триумфально протиснул через них «Пенсильванию», ни разу даже не задев песка, а «А.Т.Дэйси» последовал за нами по пятам и застрял, так что Илер чувствовал себя отменно, и я показал ему подготовленный отрывок. Его это позабавило. Я попросил Илера его озвучить: прочтите, прочтите, дипломатично добавил я, поскольку только он умел читать драматическую поэзию. Комплимент задел его за живое. И он прочитал, прочитал с непревзойденным огнём и задором, прочитал так, как не прочтёт уже никто и никогда, ибо лишь он один знал, как подбирать правильную музыку под эти громовые вставки и заставлять их звучать как часть текста, так, будто они вырывались из самой души Шейкспира, каждая – золотое вдохновение, которое нельзя опустить, не навредив массивному и величественному целому.

Я выждал неделю, дав этому событию забыться, выждал ещё немного, дождался, когда он созреет для спора и порицания моей любимой мысли, моего любимого аргумента, того, который был мне особенно дорог, который я ставил выше всех прочих среди моих боеприпасов, а именно: Шекспир не мог написать работ Шейкспира по той причине, что человек, их писавший, был бесконечно сведущ в законах, в судах, в судопроизводстве, в юридических экивоках и адвокатских фокусах – а если Шейкспир был одержим бесконечно противоречивой романтикой, лежавшей в основании этого огромного богатства, каким образом он это всё узнал, откуда и когда?

– Из книг.

Из книг. Всегда одна и та же мысль. Я ответил так, как научило меня отвечать чтение сторонников моего крыла этого великого разногласия: что человек не в состоянии так бойко, легко и успешно пользоваться жаргоном ремесла, которым не промышлял лично. Он допустит ошибку. Он не может и не сможет расставлять профессиональные словечки с безупречной точностью, а в тот момент, когда он чуть отклонится, хоть на йоту, от общепринятой в данной профессии формы, читатель, который этим ремеслом занимался, поймёт, что автор – нет. Илер не соглашался. Он заявил, что человек может узнать, как правильно распоряжаться тонкостями, тайнами и масонскими штучками любой профессии путём внимательного чтения и изучения. Однако стоило мне заставить его перечитать тот пассаж из Шейкспира со вставками, он сам осознал, что книги бессильны научить студента сбивающему с толку многообразию лоцманских фраз настолько глубоко и точно, что он мог бы говорить ими как по писаному в пьесе или беседе и не допускать при этом ошибок, которые бы лоцман сразу ни обнаружил. Это был мой триумф. Илер молчал, и я понимал, что происходит: он теряет самообладание. Я знал, что он скоро закончит разговор всё тем же старым доводом, который всегда был его опорой и поддержкой в минуту нужды, тем же старый доводом, на который я не мог ответить… потому что ответа не существовало: довод о том, что я осёл и мне лучше заткнуться. Он выдвигал его, а я подчинялся.