Улыбнись нам, Господи - стр. 9

– У вас что, ласточки в костеле летают?

– Летают, дочь моя, – сказал ксендз.

– Как интересно, – она не скрывала своего восхищения.

– Не отвлекайся, дочь моя, – остудил ее восторг исповедник.

Он, видно, страдал астмой, беспрестанно сопел, и Данута устыдилась своей легкомысленности. Нашла о чем спрашивать – о ласточках. Пастыря надо спрашивать о том, как жить.

– Мой муж – еврей, – выпалила Данута, решив начать с главного. – Мы не венчанные.

– То, что не венчаны, это нехорошо, дочь моя, а то, что твой муж еврей, так и Христос был евреем.

– Христос был евреем, а Эзра им остался.

– Любишь его?

– Христа?

– Эзру.

Странно было слышать от него имя Эзры, но он произнес его внятно, без всякой брезгливости.

– Люблю… И его, и Христа… Только – Господи, не покарай меня за кощунство – Эзру больше.

– Любить, дочь моя, надо всех поровну.

Слова старца приободрили ее, и она понеслась вскачь по городам и годам, принялась рассказывать о своих родителях, о слепом пане Скальском, до сих пор омрачающем ее сны, о том, как она ушла от него к Эзре, бродяге, скомороху, который и ее превратил в скиталицу.

Дыхание ксендза за ситцевой занавеской участилось, сделалось жарче и громче.

– Ты ждешь от него ребенка? – прохрипел ксендз.

Вопрос его застал Дануту врасплох. Чего-чего, а такой каверзы она от него не ждала.

– Нет, – сказала Данута. – Нет.

Вместо желанного облегчения от своей торопливой, по-детски искренней исповеди Данута вдруг испытала какое-то чувство щемящей, умноженной ложью, вины. Ей захотелось тут же от нее освободиться, чтобы она, эта вина, не угнетала и без того угнетенную душу.

– Он меня с ребенком бросит, – пожаловалась она на Эзру.

– Кто же тебе дороже? – спросил ксендз.

– Он.

– Он – ребенок или он – муж?

Она не ответила. Только почувствовала, как ее начинает бить озноб, то ли от прохлады – на дворе все-таки стоял сентябрь, – то ли от ее чрезмерной, губительной доверчивости.

– Молись, дочь моя! И уповай на Бога, – напутствовал ее ксендз.

Он вышел из исповедальни и засеменил по листьям, устилавшим пол костела.

– Молись! – вздохнул он.

Ксендз шел медленно, чувствуя за собой дыхание Дануты, которая в ту минуту, наверно, была для него не грешницей, даже не женщиной, а тенью оголившейся яблони, падавшей на его сутулые, ссохшиеся плечи, не привыкшие ни к какой земной ноше.

В заезжий дом Шолома Вайнера Данута вернулась притихшая и просветленная, как будто приняла важное, почти роковое решение. Может, она и в самом деле прикоснулась к року сердцем, и сердце – как ни странно! – от этого прикосновения не лопнуло, не окаменело.

Эзры ни в доме, ни во дворе не было, и Данута всполошилась.

– Не видели моего? – осведомилась она у Шолома Вайнера.

Шолом Вайнер выпучил глаза и, прежде чем ответить, взглядом как рукой обшарил низ ее живота, холмики грудей, бойко выпиравших из-под платья, зарылся в копну ее рыжих густых волос.

– Реб Шнеер его увел, – сказал он, замурлыкав, как кошка при виде рыбы, выпрыгнувшей из ведерка.

– Шнеер?

– Наш кантор, – объяснил Шолом, все еще безнаказанно шныряя взглядом по ее сдобе. – Вон его обитель, – и хозяин заезжего дома провел по воздуху короткопалой, как струганок, рукой, показывая на местечковую каланчу. – Только знаете, он у нас с тараканчиком в голове.

У Дануты не было привычки ходить следом за Эзрой. Она могла дожидаться его часами, перебирая и плетя, как косы, свои воспоминания или сидя за столом в каком-нибудь заезжем доме и гадая на замусоленных картах под вороний грай на червонного короля.