Улей - стр. 4
Титов даже не пытается слушать лектора. Ожесточенно рисует в тетради диковатую композицию двух несовместимых стихий – воды и огня.
Его лучший друг и соратник по различного рода махинациям, Ромка Литвин, обсуждает местных «шкур[3]», беззаботно отпускает шутки, и сам же над ними ржет. А у Титова внутри скапливается ощущение невнятного напряжения и агрессии.
– Бл*дь, мне от Ольки скоро придется скрываться, – говорит Рома, заметив направленный в его сторону обожающий взгляд.
– Зачем? – не поднимая глаз, реагирует Адам. – Пошли ее, и дело с концом.
– Нет, Тит. Грубость – твоя прерогатива. А я так не работаю.
Титов надменно хмыкает и продолжает выводить на листе странные фигуры.
– Мне, вроде как, нравится, что она всегда под рукой, – слышит он рассуждения Литвина. – Понимаешь?
– Нет, не понимаю.
Адам, и правда, не понимает, что может быть интересного в том, чтобы держать рядом с собой одну девку, касаться ее тела изо дня в день, слушать въедающийся в мозг голосок. В глазах Титова Олька Розанова – самая обыкновенная идиотка и прилипала. Она даже не стерва. Мелкая, сухая и пресная, не пробуждающая у него ни малейшего интереса.
– Ладно, Тит, забей… Погляди-ка лучше на нашего Реутова, – прыснув со смеху в кулак, кивает Ромка на их общего школьного друга. На первом курсе все вместе они слыли безумной троицей. Но потом в Кирилла словно бес вселился. Он увлекся сокурсницей, и постепенно отдалился от друзей. – Сука, поверить не могу, что он бросил нас ради этой фифочки! А ведь подавал такие надежды! Теперь сидит, как дебил, в первом ряду, и косички ей заплетает, – не унимаясь, ржет Литвин. Тычет в направлении Кира рукой и заявляет: – Думаю, есть вероятность, что он… он просто подцепил какой-то инопланетный вирус.
Адам поднимает глаза. Смотрит сначала на Ромку, затем сканирует взглядом затылок Реутова. Кирилл, будто ощущая взгляд холодных глаз, оборачивается. Слегка тушуется, но кивает бывшим друзьям в знак приветствия. Впрочем, те никак не реагируют.
– Этот вирус, Рома, именуется любовью, – говорит Адам с подчеркнутым снисхождением, не отрывая от Реутова внимательного взгляда. – Инфицирование происходит различными путями и, в целом, на сам процесс не особо влияет. Пока проходит инкубационный период болезни, зараженные испытывают блаженство и эйфорию, – лениво указывает карандашом на Реутова и его подружку. – Жизнь – кайф! Понимаешь? За окном радуга, сиропный дождик, забавное облачко, люди – добрые великаны… А потом… БУ-У-УМ! – аффектируя объем сказанного, растягивает гласную и изображает руками «взрыв». – Исход, затухание, разочарование, боль… И человек полностью разбит. Ведь любить кого-то – значит признать, что он лучше, достойнее, умнее тебя. Запомни это, Рома. Ибо любовь – высшая мера духовной нищеты, – презрительно заключает Титов.
– Тебе-то, Тит, откуда знать? – язвит Ромка.
Адам склоняет голову на бок и указательным пальцем неторопливо трет бровь. Делает паузу, вынуждая Литвина заерзать на деревянном сидении.
– Потому что, Рома, многих людей я вижу насквозь, – произносит он невозмутимо. – Большинство – как стадо, настолько однообразно и предсказуемо, что пропадает всякий интерес как-то контактировать. Если посмотреть, все их мысли – в глазах.
– Да уж… Ты гениальный ублюдок, Титов.