Удивление перед жизнью. Воспоминания - стр. 37
Еще не успокоилась взбудораженная Волга, еще поплясывают бакены, подмигивая белыми и красными огоньками, а ты плывешь вон туда, где горят брошенные пригоршней на берег звезды – огни в окнах домов, плывешь к родному городу. Дома, наверно, все спят, только мама ждет. Она всегда ждет, пока я не вернусь домой.
Я люблю сажать цветы, горох, картошку. Сажать не для того, чтобы потом сорвать и съесть, а чтобы видеть, как все это растет, как появляется первый росток.
– Надя, Сережа, Таня, идите смотрите, горох вылезает… Тюльпан распускается… А вон какой необыкновенный анютин глазок открылся…
– А ну тебя с твоим горохом, – говорит Надя, – у меня молоко убегает.
А Сережа с Таней подбегут – то ли из уважения ко мне, то ли из любопытства, глянут мельком – и обратно к своим занятиям: скакать через скакалочку – Таня, бить мячом в ворота – Сережа.
А я стою и не могу оторваться. Ведь еще вчера ничего не было, а сегодня зеленое перышко вылезло. Ишь ведь!.. И как это нарцисс через снег идет, даже через лед. Через лед – длинные тонкие листья. Почему они не замерзают?
Иногда Таня постоит около меня, присядет, разглядывает зеленый хвостик, думает.
– Папа, откуда этот листочек?
– Из горошины.
– А горошина откуда?
– На базаре купили.
– А на базаре где ее взяли?
– Вылущили из стручков.
– А те стручки откуда?
Я догадываюсь, о чем речь.
– Ты хочешь знать, откуда взялась на земле первая горошина?
– Да, да, откуда вообще горох, – радуется она.
– Не знаю, Таня.
Крайнее удивление.
– А деда знает?
– И деда не знает.
– А кто знает?
– Никто.
Таня смотрит на меня недоуменно и недоверчиво. А я думаю: как в этой маленькой головенке осваивается этот вечный вопрос? Впрочем, мучит он ее недолго – вытесняется, видимо, воспоминанием о котятах, и она бежит к ним.
С дочерью Таней
Я не знал раньше, что великие вопросы, которые пытаются разрешить бородатые философы, мучат и маленьких детей.
Сереже было пять лет. Вечером, когда мы, взрослые, сидели на террасе, а Сергея уже уложили в кровать и думали, что он заснул, раздался плач. Я вошел в комнату и увидел сына стоящим в кровати.
– Что, Сереженька?
– Папа, я умру?
Что это с ним?
– Когда?
– Когда-нибудь.
Батюшки, вот чем он заинтересовался!
– Когда-нибудь умрешь, сынуля.
– Скоро?
– Нет, совсем не скоро, еще через долго-долго.
– И ты умрешь?
– И я умру.
Плач.
– И деда умрет?
– И деда.
Плач.
– Все умрут?
– Все.
Плач.
– Ложись, милый, засыпай. Так устроена жизнь. Спи, лапа…
Он еще долго всхлипывает, сопит, шмыгает носом. Потом засыпает.
Утром встал ясный, веселый. Я уже больше никогда не слышал от него подобных вопросов. Сын теперь большой, и вопрос этот сидит у него внутри.
…Проносимся над крышами домов. Лечу, как Баба-Яга в ступе. Врезаемся в облака. За круглыми окошечками мелькают лохматые клочья пены. Рев самолета становится глухой, ватный. Но вот клочья реже, света больше, больше. Влетаем в голубой простор, – кажется, сейчас вот-вот врежемся прямо в солнце.
Какой простор, какая неземная ясность! Неужели там по земле носится вьюга, сыплет снег и сумрачно!
Наполовину прикрываю шторку окна, чтоб не резало глаза. Но только наполовину – хочется смотреть вниз. Я знаю, многие не любят заглядывать в эту бездну. Вон девушка откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, лицо ее покрыто испариной. Так она будет лететь до конца. А я, загипнотизированный, не могу оторваться.