Учебник рисования. Том 2 - стр. 75
– Круг замкнулся. Покричали на митингах и потянулись к порядку. Русскому человеку хомут нужен. И что поразительно, – сказал Луговой, – это раболепие. Как резво кинулись ему угождать! Кому? Серому полковнику. Зачем? Никто объяснить не может. Ведь не заставляют никого, люди сами бегут на поклон. И еще стараются успеть впереди соседа! Вот ведь народ! Инстинкт? Традиция? Вы мне скажите ваше мнение, Розочка.
– Страх, – рассудительно сказала Роза Кранц, – обыкновенный генетический страх. – Она заняла свою любимую позу – нога на ногу, красные чулки сказали свое веское слово в интерьере квартиры Лугового. Туземные маски и красные чулки – смотрелось недурно. Есть, безусловно есть в ней то, что иные мужчины называют особым стилем. Недаром Луговой к ней присматривается. Так подать себя, как умеет она, дано не каждой. Сумела бы Свистоплясова? Вряд ли. В конце концов, подумала Роза, не стоит завидовать карьеристам. Они хотели чинов и денег – так пусть получат. Страшной ценой заплатят они за свое предательство: теперь им положено служить и угодничать, ходить в присутствие, исполнять приказы – и бояться, надо постоянно бояться начальства. Пусть она не выслужила чинов, но годы сделали кое-что хорошее и для нее: она прожила это время страстно, она стала собой, она завоевала право на свое мировоззрение. Пусть круг замкнулся, пусть вернулось бесправие, но она, Роза Кранц, – она обладает способностью судить и анализировать события.
– Откуда люди знают, кого надо бояться, а кого не надо? Вот что меня поражает. Был президент – два метра росту, рык как у медведя, с утра пьяный и свирепый – а его никто не боялся. Смеялись, пальцем показывали, дразнили. Но вот назначили тихого коротышку – и люди дрожат. Почему, не знаете?
– В России у слова «госбезопасность» нехорошая репутация, – сказала Роза Кранц. – Люди не сумели побороть страх. Я не снимаю вины с интеллигенции. Мы должны были обучить людей бесстрашию. Не успели.
– Полагаете, люди боятся органов? А зачем бояться? Лагерей теперь нет. Обыски ночами не проводят. Если даже арестуют вас, так вы в Гаагский суд апелляцию подадите или в Страсбургский. Все устроили так, как вы, интеллигенты, и просили. А вы все боитесь – отчего? Интеллигенты в нашей стране так ярко за себя переживают. Меня всегда умилял этот наивный эгоизм, столько в нем ребяческой уверенности в том, что у государства иных дел нет – только за интеллигентами охотиться. Если разобраться, все русское искусство из этой эмоциональности и вышло, а вовсе не из шинели. Как страстно интеллигенты арестов опасаются, ваше волнение буквально заражает. Разве русское искусство не убедило пьяного слесаря, что главная беда у слесаря будет, если интеллигента в тюрьму посадят? Только зачем вас арестовывать? Нефть не воруйте, уголь с алюминием не трогайте – и вас никто не тронет. И главное, – сказал Луговой, – раньше преследовали по идеологическим соображениям, верно? Но теперь идеологии нет. За что преследовать?
– Насколько я понимаю, – сказала Роза, – опасность состоит в том, что никто не знает, какая у нас идеология. Раз четкой идеологии нет, то и бояться людям приходится всего подряд.
– Будьте проще, Розочка. Для России идеология – это образ мыслей, который обслуживает начальство. Если верховное благополучие зависит от леса, идеологией будет лес. Если от православия и самодержавия – то идеология соответственная. Сегодня продают нефть, и наша идеология – рынок нефти. И, как всякую идеологию, ее можно предать, но можно ей разумно служить.