Участь смертных - стр. 10
Исполнителем обряда стал староста, что пришлого и спасло: у почтенного просто сил не хватило вытрясти из него душу.
Девки бормотали, шептались, пальцем показывали, а мужи стояли хмуро, настороже, как собрались злого духа ловить, стоит ему только покинуть одержимого.
Мужчина изнемогал под лучами палящего солнца, хрипло кашляя, давясь тошнотой. Просить ничего не просил, доказывать и подавно не стал, понимая, кого сейчас в нем видят. Удивлялся только, как стремительно меняется расположение вчерашних доброжелателей, стоит только шаг сделать не в ногу с ними. Хотел бы почувствовать иное, хоть немного ласки измученному телу, руку на лбу, объятия, что утешат боль.
Что-то мелькнуло, воспоминание. Раннее пренебрежение к подобным порывам, от которого сейчас потянуло все внутри.
Память вернулась в конце концов, она никогда надолго его не покидала. Тогда только смог дозваться до Алигоса. Обнять его шею, прижаться щекой к мягкой гриве. И, стоило только немного прийти в себя, как конь в очередной раз его сбросил.
* * *
Он видел их постоянно. Не мог бы вспомнить ни единой ночи, когда бы они оставляли его в покое. Повторяющийся горячечный бред, который братья заглушали горьким варевом. Но чтобы получить его, приходилось орать часами в своей крохотной клети. Тогда они появлялись, злые спросонья, скупые на разговоры. Иногда пинали в темноте ведро, разражались тихой бранью. Зажигали свечу и тайком морщились. Развязывать они его не развязывали, потому как ночью вселял опасения в добрые сердца. Но вот напиться давали вволю.
Под действием травы он мог не видеть и не слышать. Сворачивался калачиком и смотрел, сотрясаясь в ознобе, пока веки не смыкались. В такие ночи память огрызалась, но вынуждена была молчать.
Этот безумный три года назад попал под колеса машины преорха. Появился, по словам свидетелей, внезапно, и упал в жидкую грязь грунтовой дороги. Как зашвырнул его кто, с силой, лицом точно в жижу. Преорх и придавил его. Остановиться не успел, проехался по ногам. Бедняга остался жив, на счастье ли, на беду себе, потому что ниже колен кости оказались раздроблены. В ужас пришли все, кто видел, обнаружив человека еще и в сознании. Он молчал, сжав побелевшие губы, лишь щека его, исчерченная старыми шрамами, дергалась. А, когда он открыл глаза, испугались уже иного. Пронзительного взгляда мужчины.
Преорх, стремясь избежать толков, велел забрать покалеченного, устроить в обители, с тех пор он там и проживал. Ноги ему хотели отнять, но он не дался, лечился самостоятельно, и вскоре кости его срослись, к огромному удивлению всего городка, в первый месяц о незнакомце только и судачившего. После тоже упоминали, но уже по другому поводу: принялись ходить со своими болячками. Трапезы в обители с тех пор разнообразились благодарственными подношениями.
Немногословный, тихий, покорность его, как не раз замечали братья, да и сам преорх, граничила с оцепенением. Любые порученные ему обязанности выполнял исправно, будь то вспахать окружавшее обитель поле либо на коленях с щеткой драить каменные полы. Не жаловался, не просил награды, выслушивал обожавших его больных и ничего не рассказывал о себе. Даже имени, оправдавшись тем, что не помнит. Так и звали его – Аскет.
Хотя лицом он был бледен, но ночные оттенки так и липли к нему. Одна только коса, как вороново крыло, приводившая в отчаяние стриженных братьев и в восторг – приходящих на лечение девиц, чего стоила. Каждый раз преорх, проходя мимо, про себя грозился обрезать и сэкономить на этом мыло; да и часть больных отвадить, чтобы время зря не занимали. Но то было больше ворчание, а так ничем работник не давал повода для недовольства.