Убийство русалки - стр. 36
Ханс Кристиан посмотрел на Йонаса Коллина, чей взгляд задержался на темных пятнах на пальто Ханса Кристиана, должно быть, брызгах из сточной канавы и грязи после подвала.
Дверца открылась. Ханс Кристиан вышел. Попробовал привести пальто в порядок.
Он оказался в Нюхавне. Порт кишел народом. Люди кричали, сгружая бочки и ящики на пристань, чайки с криками кружились над рыбацкими ботами, пришвартованными к берегу. Он повернулся и посмотрел на пустые окна своей квартиры. Он вдруг почувствовал себя чужим. Как будто он был за сотни миль отсюда.
Козьмус и Коллин смотрели на него из глубины экипажа.
– Начальник полиции дал вам шанс, – сказал Коллин. – Советую вам им воспользоваться. – Он шепнул ему в ухо, так, чтобы начальник полиции не услышал: – Докажите вашу невиновность, мальчик мой.
Козьмус постучал по крыше экипажа, и кучер дал ход. Вскоре он исчез в суматохе Конгенс Нюторв.
Ханс Кристиан подошел к двери и принялся искать в кармане ключ.
Маленький паренек сидел на пороге. Это был один из детей хозяйки. Он выглядел сонным, а может, глуповатым, с его большими любопытными глазами. Он всегда выглядел так, будто хотел задать какой-то вопрос. Ханс Кристиан пытался найти ключ как можно быстрее.
– Это ты чудовище? – спросил мальчик.
В каком-то смысле это обвинение ужаснее обвинения комиссара.
Просто потому, что мальчик не знал, о чем спрашивает. Дети не понимают, насколько злыми могут быть вопросы, которые они задают.
– Нет, – ответил Ханс Кристиан, все еще стоя спиной к мальчику. Ему было невыносимо обернуться и встретиться с мальчиком глазами. – Разве твоя мать не рассказала тебе, чем я занимаюсь? Я пишу пьесы. Я поэт.
Мальчик ничего не ответил.
Он обернулся, чтобы как следует объясниться.
– Я известный писатель, – он научился говорить это в Риме, когда ходил по салонам и знакомился с обществом. – Sono un famoso scrittore danese. Я знаменитый человек.
Но мальчика здесь больше не было.
Он взбежал по лестнице, ступенек которой вдруг стало больше, и отпер дверь своей комнаты.
Мгновение он прислушивался. В этом доме было слышно все, что в нем происходило. Когда хозяйке снились ночные кошмары о ее муже. Когда скрипач на третьем этаже справлял нужду в свой горшок по утрам. Когда крысы скреблись в простенках, набитых соломой.
Он в изнеможении сел на чемодан. Может, попробовать написать в свой дневник, как он всегда делал? Но о чем? Что он умрет через три дня? Нет, то, что произошло сегодня, лучше не описывать. Дневник подождет историй получше.
Возможно, именно перспектива смертного приговора заставила его по-новому взглянуть вокруг. Посмотреть на письменный стол, стул, кровать, дорожный чемодан, на котором он сидел. Все, чем он владел и что имел. У него никогда не было настоящего дома. Здесь нет ни тонкого фарфора, ни картин на стенах, ни борнхольмских часов, которые тикали бы на крючке, как дома у Коллинов. Вот лишь несколько мелких предметов, которые он подобрал на улице, где они были втоптаны между булыжниками или брошены в канаву. Волчок, оловянный солдатик, белое перышко.
Они разговаривали с ним. Вещи.
Отец научил его их языку. Когда он сидел за столом по вечерам, чиня башмак, он разговаривал с ним.
– Итак, шелковая туфелька, – шептал он, поглядывая на Ханса Кристиана через увеличительное стекло. Ханс Кристиан лежал в кровати, поближе к огню камелька, и слушал. – Ну что, приведем тебя в порядок, чтобы ты могла побежать домой к своей хозяйке купчихе? – Затем отец понижал голос и убеждался, что мать вышла во двор за водой, прежде чем продолжать разговор с туфелькой пунцового шелка. – Ах, не колите меня иглой, сапожник. Купчиха – злобная жаба, она наказывает служанок и каждый день бьет бедных девушек мною пониже спины так, что они кричат и молят о пощаде.