Убийца на экспорт. Охота за русской мафией - стр. 15
Он никогда не водил «автоматик», и его левой ноге было сиротно без педали сцепления. А когда он перенес правую ногу с тормоза на педаль газа, машина не тронулась, сколько он ни газовал. Лэсли засмеялась:
– Вэйт! Хир вы а’! – И перевела ручку скоростей на букву «D».
Тут машина дернулась, он испуганно ударил ногой по тормозу, а Лэсли, стукнувшись головой о стекло, опять засмеялась:
– Донт ворри! Ай эм о’кей! Гоу! Драйв ит!
Через минуту он понял, что вести «автоматик» проще пареной репы, а еще через пару минут они выехали из ее темной улицы с одноэтажными домами на широкое шоссе вдоль пляжей. Лэсли повернулась к нему:
– Ю a’ а гуд мэн, ю ноу? Ю сэйв ми Джонни энд ю сэйв май кар. Hay из май торн. То зэ бич!
– Zachem? Why? – по-русски спросил Николай, удивляясь, как он понял, что она хочет, чтобы он свернул к пляжу.
– Бикоз! – сказала она. – Мэйк э торн…
Он сбавил скорость и медленно свернул на каменистую площадку над пляжем, залитым ночным прибоем. Сияющая лунная дорожка уходила вдаль по темному заливу, и там, вдали, были огни Бостона.
– Грейт! Торн ит оф! – сказала Лэсли, сама перевела ручку скоростей на «parking» и выключила двигатель.
Стало совершенно тихо, только снизу доносились всплески ленивых волн.
– Ноу… – сказала Лэсли и посмотрела ему в глаза. – Ай вона мэйк лав ту ю. Кэн ай?
И, не дожидаясь ответа, поцеловала его в губы. И от этого поцелуя он закрыл глаза. Он, Николай Уманский, профессиональный убийца, «врожденный садист» и насильник, закрыл глаза и поплыл от первого поцелуя этой рыжей американки Лэсли.
Потому что таких теплых, мягких и нежных губ он не знал в своей жизни. Может быть, так нежно матери целуют своих детей?
– Но! Ю донт мув. Ю донт мув этолл! – приказала она, удерживая его руки и не давая ему шевельнуться. И, откинув спинку сиденья, медленно раздела его, целуя своими полными губами каждый сантиметр его плеч, груди, живота и даже ног.
Он лежал с закрытыми глазами, не шевелясь и не двигаясь и только ощущая совершенно неизвестное ему прежде блаженство не насилия, не траханья, не секса, а – любви. Лэсли любила сейчас его тело, каждую его часть – любила его живот, лобок, пах, мошонку и вознесшийся в космос пенис. Она не дрочила его пальцами, как московские проститутки, не сосала и не заглатывала, а именно любила, голубила своими губами, языком, нёбом.
Он забыл свой утренний кобелиный восторг по поводу размера ее зада и сисек, он даже не заметил, когда она разделась, а только ощутил, как она накрыла его своим теплым и мягким телом – как мать накрывает одеялом ребенка.
И как ребенок ощущает материнскую грудь приоткрытыми губами, так он ощутил вдруг губами ее сосок, и открыл губы, и принял грудь, и засосал ее совсем по-детски, испытывая – наконец-то! – то теплое блаженство ребенка, которое обошло его при рождении 42 года назад в Коми АССР, в лагерной больнице.
И вдруг – импульс хрипа и слез, неожиданный даже для него самого, сотряс его тело. Словно из пещерной глубины его души изверглось все звериное, дикое, кровавое, злое, садистское – то, на чем держалась его профессия и его проклятая жизнь.
– Вотс ронг?[7] – испугалась Лэсли и замерла на нем.
Он не отвечал.
Расслабившись под ее мягким и теплым телом, он беззвучно плакал.
И она, американка, баба с совершенно другой планеты, каким-то общеженским чутьем угадала, что это хорошо, что пусть поплачет.