Убить некроманта - стр. 38
– Беатриса, если хочешь жить, уходи. Чем быстрее, тем лучше.
Наверное, это прозвучало достаточно серьёзно. Потому что она собралась вдесятеро быстрее, чем обычно. И убегая, ещё успела обернуться и шепнуть:
– Ты это вспомнишь, Дольф.
Помню, бархатная ночь была. Август. Светлячки летали в этом синем, чёрном, бархатном – тёплые звёздочки. И луна сошла на три четверти. И из окна пахло сеном.
Клевером и сеном…
И остаток этой бархатной ночи стал для меня такой длинной, изощрённой пыткой…
Я сидел на постели, нагишом. Свечи горели, и я видел своё отражение в зеркале, в том самом, через которое ко мне Оскар приходил, если хотел разбудить среди ночи. При свечах почти все люди кажутся красивыми, кроме меня. Я смотрел на себя – и этот двойник казался мне отвратительнее, чем обычно, и именно потому что…
И никого не было. Ни одной живой души вокруг не было, ни одного мёртвого с душой… Мне невероятно хотелось позвать Оскара, сердечного друга, и надрезать для него запястье, но я же не мог ему в глаза смотреть со стыда. И от дикой тоски я окликнул Бернарда.
И когда он вышел из стены, я сказал, что хочу услышать всё. Бернард необидчив, он обрадовался.
– Не так чтобы уж очень-то и много, драгоценный государь, – говорит. – А только не мешает вам знать, что у ней, у Беатрисы, жених готовый, барон Квентин. И помолвка у них уж справлена, аккурат на Симеона-Лучника. То есть вы, ваше прекрасное величество, до помолвки как раз с неделю с нею уж забавлялись. А свадьбица у них, стало быть, на Антония-Схимника назначена.
– Здорово, – говорю. – Что-то я не помню этого Квентина.
– Ну что вы, – говорит, – ваше золотое величество! Как же можно не помнить! Молодчик такой, глазки синенькие, как у котёночка, личико чистенькое, в семействе старший, добрый мальчик. Где бы ему с мечом – а он всё с молитвенником, смирненький, в Беатрису уж года три влюбившись. Ещё ваш папенька бал давал – так Квентин всё её сахарненькую ручку держал да в глазки заглядывал. У Беатрисы-то поклонников видимо-невидимо, оно и понятно: она барышня из себя сплошная карамелька, да только её батюшка ей самого благонравного мальчика во всей столице изволили выбрать.
– Ясно, – говорю.
– С дуэньей, – говорит, – только батюшка ошибся. Известная шельма. Она, стало быть, Беатрису по ночам и выпускает, а к утру впускает – и всё через сад да лакейским ходом. Хитры, как бестии: никто из домашних по сей день не знает, где барышня по ночам гостит и что потеряла. Батюшка-то, почитай, до сих пор думает, что Беатриса чище голубки, святей целованного клинка…
– Спасибо, – говорю. – Я примерно так и думал.
После разговора меня как будто немного отпустило, и я лёг спать. А постель пахла Беатрисой – мёдом, корицей… и мне снилась её грудь в отсветах свечей и кудряшки, кудряшки…
А потом я проснулся и меня вырвало.
Потом я работал, как в поле. Я приводил в порядок дела, я поднял все заброшенные документы, я собрал отложенный Совет. Я чуть ли не сутки подряд проверял отчёты о доходах из провинций. И съездил в приграничный гарнизон посмотреть на рекрутов.
Всё потихоньку налаживалось. Мне опять снились кошмары, но я уже знал, что это вскоре пройдёт. Разве что Беатриса успела меня приучить к потворству некоторым вещам…
Прежний аскетизм тяжело возвращался. И слишком хотелось смотреть на красивые лица. И слишком много думалось… как в детстве, на башне, с трактатом в подробных гравюрах.