Убей фюрера, Теодор - стр. 25
Он валяется на полу и храпит в тщетной попытке сделать хотя бы вдох. Подбираю винтовку, оттягиваю затвор. В ней – единственный патрон.
– Встать! Руки за голову!
Затвор клацает, досылая смертельный цилиндрик в черный зев патронника. Дюбель переступил черту с детским названием «по правилам», и мы оба за ней. Поэтому лишняя дырка в однокашнике будет стоить мне разве что устного нагоняя за потраченные рейхсмарки на взращивание снайпера.
За окном раздаётся приглушённый хлопок, и я вынужден признать поражение. Трубач валяется на мостовой, сжимая простреленную ногу. Значит, снайперов было двое, вблизи никто не атаковал. Дерьмо!
– Поздравляю. Сам дойдёшь?
– Справлюсь…
Дюбель тащится едва-едва, согнутый в три погибели. Мне тоже нехорошо. Череп трещит, между висков застряла раскалённая игла. Это началось после долгих допросов в абвере с жестокими ударами по голове. Не говорю медикам, надеюсь, само пройдёт.
Учения окончены. Завтра возвращаемся в Кёнигсберг, в казармы специальной школы при Абверштелле «Ост Пройссен». Бутафорские домики, что построены для съёмок какого-то фильма, дали нам пристанище на пять дней, наверно, самых тяжёлых в жизни. Педагогические методы в абвере красноречиво дают понять: здесь не игрушки, будьте готовы убивать и учтите, что другие тоже не откажутся отстрелить вам голову.
На построении нет ни Трубача, ни Дюбеля, оба в лазарете. С виду – ни у кого нет претензий. Но я знаю, что память у парней отменная, тренированная. В нашей стае накопилась масса счетов друг к другу. Вместо имён клички, о прошлой жизни говорить нельзя, но невольно что-то проскакивает. Я поддерживаю домыслы о происхождении из германской колонии в Юго-Западной Африке. Оттого странный акцент и архаичный язык. Как если бы в Ленинграде я к кому-то обратился: «Не изволите, сударь, откушать чаю-с?» Конечно, собеседник меня бы понял, но тут же сдал бы чекистам старорежимную сволочь. Пытаюсь освоить современный немецкий быстрее, чем минно-диверсионное дело, и избавиться от русско-казанского акцента.
– Жестокие нравы, – усмехается граф, когда рассказываю ему про учения. – Точно – прострелили ногу боевым патроном?
– Боевей не бывает. Краем уха слышал, Трубач – птица ненадёжная, с криминальным хвостом. Его списали. И он будет свободно расхаживать, зная нас в лицо, выучив методы разведки? Или его, чтобы наверняка…
Майор осведомлён лучше меня.
– Нет. Мы – за гуманизм. Был бы унтерменшем, не церемонились бы. Ариец имеет право на жизнь. Полагаю, ваш неудачливый коллега отправлен в гехаймнистерлагер, там вполне сносные условия.
Мы сидим в уютном кабачке в начале берлинской Кранцераллее, в дальнем углу. Даже не пытаюсь гадать, связан ли с интригами покровителя перевод нашей банды в столичное подразделение разведки – Абверштелле «Берлин». Майор угостил меня айтнопфом, теперь делает знак хозяину, чтоб принёс ещё пива, тот шустро меняет пустые кружки на полные. Погоны на кителе внушают уважение. Армия снова в фаворе.
Я одет в мешковатую куртку мастерового, никак не похож на бойца военной организации. На языке вертится вопрос о ближайших перспективах, но спрашиваю о делах самого графа. Потому что в этой стране у меня нет другого заступника. Поразительно, фон Валленштайн продолжает опекать подельника по бегству из СССР. Имел полное моральное право умыть руки, пристроив в абвер.