У каждого свой путь. Книга четвертая - стр. 35
Алексей Гаврилович знобко передернул плечами. Зашел за перегородку и тронул ее сморщенной высохшей ладонью. Вспомнил, что здесь стояла когда-то двуспальная кровать и на ней Маруся родила первенца… Николая принимала его прабабка. На душе стало тяжело. Он вспомнил старшего сына и заторопился уйти. Постукивая палкой, вышел на крыльцо. Запер дом, спрятав ключ над дверью. Встал, опираясь ладошкой на подгнившие перила и прищуря глаза от яркого света. Огляделся. Солнечные лучи вновь согревали его лицо и тело. Старик заметил приоткрытую дверь в дровяник и проворчал:
– Будь ты не ладна, опять кто-то лазил! Ну, неймется! И что за жизнь такая пошла…
Спустился на землю и направился к дровянику. Прежде, чем запереть снова, зашел внутрь, чтоб проверить, что унесли. Хотя и знал, что внутри оставалась лишь старая рухлядь. Сначала ничего не увидел, а потом замер…
На старом плотницком верстаке, укрывши пиджаком широкие плечи и поджав колени к животу, спал Николай. Солнечный свет, проникая сквозь широкие щели стен, лежал на его спокойном лице. Ладонь левой руки, как и в детстве, была подложена под щеку. На лице осталась грязь и ссадины, но отец сразу узнал сына. Подошел ближе и с минуту разглядывал постаревшее лицо. Боль сжала сердце. Николай спал спокойно и безмятежно. Его губы улыбались, лишь седина на висках не вязалась с этой детской улыбкой.
Алексей Гаврилович схватился за сердце. Несколько раз глубоко вздохнул и выбрался из сарая. Осторожно прикрыл дверь. Постоял, раздумывая. Морщинистое лицо, продубленное ветрами и солнцем, медленно бледнело. Он быстро зашагал к дому младшего сына. Не слышал, как обращались к нему с приветствиями односельчане. Просто шел, глядя перед собой остановившимися глазами, из которых потоками лились слезы. Все внутри сопротивлялось тому, что он собирался сделать, но старший Горев считал, что иначе поступить не может. Он всегда был честен и прям.
Вошел в дом, осторожно заглянув в комнату к жене. Маруся спала или делала вид, что спит. В последнее время она часто так поступала, чтобы не говорить. Муж не раз слышал, как она по ночам молилась за старшего сына перед иконами в углу, как плакала, чуть слышно всхлипывая и умоляя Господа простить его грехи.
Алексей Гаврилович зашел в спальню младшего сына. Залез на стул и снял ружье со стены. Из патронташа достал два патрона с жаканами и зарядил в стволы, стараясь не щелкнуть. Завернув ружье в снятую со стола скатерть, он пошел назад. Каждый шаг давался ему с трудом, но он шел, помня слова Маринки о предательстве. Слезы высушил весенний ветерок, но встречные мужики здорово удивились странному, мертвому выражению глаз старого Горева.
Оглядевшись возле сарая во все стороны, Алексей Гаврилович развернул ружье и, не таясь, распахнул дверь. Она заскрипела, с грохотом ударилась о торцы лежавших дальше бревен. Николай из-за шума проснулся и сел на станке, спустив ноги в туфлях вниз. Потер глаза ладонью и зевнул, автоматически приглаживая растрепанные волосы. Только потом он увидел отца с ружьем в руках. Сидел и смотрел в родное лицо, не в силах что-либо произнести. Старик глухо произнес:
– Пошли…
Его глаза были сухи и строги. Николай все понял. Медленно слез с доски и шагнул к двери, оставив пиджак на верстаке. Прошел, почти коснувшись отца, но тот отодвинулся в сторону, чтобы этим прикосновением не заставить себя отступить от того, что задумал. Сын вышел на улицу. Широкоплечий, красивый. Алексей Гаврилович зажмурился, чтобы не видеть его зрелой красоты. Скомандовал: