У Геркулесовых столбов - стр. 40
Или вспомнить хотя бы Вавика Куликова. Про него Мизюня, даже как-то немного морщась от отвращения, сказала только одно слово «гогочка». Вавик и в самом деле производил неприятное впечатление: самодовольный смешок, быстрые глазки, шуточки, анекдоты, девицы какие-то вечно вокруг него, жутко уродливые. Неужели не может найти ничего лучше? Пользовался, однако, авторитетом: единственный среди них, кто в советские времена действительно пострадал. Написал лет восемь назад что-то вроде эссе о природе власти, давал читать в рукописи, попало в соответствующие органы, даже на допросы таскали, как он после рассказывал в многочисленных интервью, пытались вербовать, угрожали разными неприятностями. Вавик Куликов – это в те времена была фигура. Из телевизора не вылезал, голос – проникновенный, страдающий, сразу чувствуется, что у человека душа болит за Россию. И как-то не очень быстро дошло – а какие, собственно, неприятности у него были? Посадили его, выслали из страны, хотя бы – с работы уволили? (Вавик числился сотрудником Института современной истории). Напротив, даже диссертацию через год защитил успешно. Уж что-что, а диссертации в таких случаях перекрывались намертво. И вот лет через пять, когда все уже поутихло, вышло покаянное интервью в одной из петербургских газет: оказывается, все же стучал, но, как клятвенно заверял, исключительно на плохих людей. Интересно, как определял, кто плохой? Наверное, указывал «товарищ полковник». Крест тогда же надел, сантиметров на десять такой, поверх одежды, чтоб все видели – православный, выступать по радио или в прессе начал исключительно о духовном: очень сетовал на падение нравственности среди россиян, всю вину возлагал на растлевающее влияние низкопробной американской культуры. В общем, как-то оно стало понятнее. И когда, уже несколько позже, в «эпоху укрепления властной вертикали», непрерывным потоком пошли статьи на тему «Бей Чечню – спасай Россию!», никто особенно не удивился. Не такие еще случались метаморфозы.
Пасков посмотрел на часы. Прошло уже минут двадцать, а Мизюня так и не появилась. Она и не появится, понял он во внезапном холоде сердца. В самом деле – зачем? Что мы можем сказать друг другу? У него – Зика, Георгий, курсы, жизнь сцеплена так, что нет места для прошлого. У нее в свою очередь фирма, выставки, вероятно друзья какие-нибудь, переговоры. Вероятно, тоже – совсем другой человек.
Он вдруг испугался чего-то – так пугаются, когда среди ночи пронзает квартиру длинный тревожный звонок: кто это? откуда? кого принесло? – сбежал по ступенькам вниз, сунул номерок гардеробщице, которая еле двигалась, и, не сразу попав в рукава замшевой куртки, подбитой мехом, даже не застегнувшись, не поискав молнию, выкатился наружу.
На Невском, как обычно, валил мокрый снег, толщей струй прочеркивающий все городское пространство. Уже стемнело, затеплились сиреневые фонари, зажглись ближние фары в потоке прущегося от Фонтанки к Садовой транспорта. Впервые, быть может, Пасков пожалел, что у него нет машины. У Зики была маленькая люсия, крошка, божья коровка, купленная после поездки в Германию; время от времени она подбрасывала его, если требовалось. Паскову же машина была просто противопоказана. Он имел дурацкую, ничем не устраняемую привычку задумываться за рулем. Ни с того ни с сего, спонтанно, точно находишься в библиотеке. Так-то оно еще, быть может, и ничего, но вот задумываться за рулем – опасно для жизни. Задумаешься однажды на светофоре и поедешь – навстречу судьбе. Очнешься потом в палате, кругом – родственники с апельсинами. Да и не нужна в Петербурге машина. Проще дойти пешком, во всяком случае, если где-нибудь в центре города. К тому же – вечный ремонт, как начатый к юбилею, так до сих пор и не завершенный, жуткие пробки, объезды по переулкам этак – километров на десять. Зика за рулем каждый раз чуть ли не матерится. Бог с ним, пешком гораздо надежнее.