У Геркулесовых столбов - стр. 22
К этому времени они с Секретарем были на «ты», поэтому Манаев недоуменно поинтересовался:
– В чем дело, Владимир Юрьевич?..
А Секретарь так же недоуменно повернулся к побледневшему и заерзавшему на стуле министру:
– Действительно, товарищ Бочкин?..
Министр побледнел еще больше, вытер лоб и нервно промямлил, что, конечно, он сбегает. Вот только решите, сколько вам надо. Тут, естественно возник вопрос: а сколько надо? Министр как лицо заинтересованное сказал, что надо – две. Потому что больше двух у него в карманы не помещается. Не нести же ему в руках. Неудобно. Кругом народ. Манаев счел этот довод неубедительным. И после некоторых колебаний предложил цифру «три», потому что одну бутылку можно всегда засунуть в брюки. Если придерживать, то абсолютно незаметно. Манаев готов был поручиться. Дело проверенное. Они уже почти согласились на данную цифру, когда Секретарь, закончив в уме какие-то замысловатые подсчеты, высказался в том духе, что поскольку их трое, то брать надо, конечно, шесть штук. И, по крайней мере, еще четыре – на всякий случай. Победила именно эта точка зрения. Министр исчез. Причем Манаев как-то не заметил, чтобы он открывал двери. Министр просто исчез. А двери в туалет даже не шелохнулись. Но Манаев уже перестал удивляться этим несообразностям. Мир и в самом деле распадался на фрагменты. На отдельные эпизоды, которые почти не были связаны друг с другом. Внутренним чутьем Манаев догадывался, что скоро этот распад станет катастрофическим. Поэтому, чтоб не забылось, он рассказал историю о маленьком сером ослике.
Дескать, жил маленький серый ослик, и перед ним все время возникали определенные трудности. Но когда эти трудности возникали, то ослик немедленно предлагал: «Давайте выпьем, ребята…» – и все трудности рассыпались сами собой.
Вероятно, Манаев хорошо рассказывал эту историю. Потому что Секретарь уже на середине ее начал икать и одновременно медленно, неотвратимо сползать со стула. Точно так же, как это в свое время делал директор. Он сползал и сползал, пока не очутился на полу, возле черного решетчатого слива, а вслед за ним с импровизированного столика, представляющего собой тумбочку, застеленную газетой, неожиданно посыпались мыльницы и покатилась бутылка из-под коньяка. Но, к счастью, ничего не разбилось. Бутылка вообще была пустая. Манаев на всякий случай ее проверил. Затем он перекантовал Секретаря и посуду обратно, и Секретарь, глядя на него восхищенными глазами, простонал между приступами ненормального, почти идиотского смеха:
– Ну где же ты был раньше, Константин?.. Мы же тут все – подыхаем от скуки…
Манаев объяснил ему, что, то есть как это, где он был? Он был – вместе со всем советским народом. То есть где был народ, там был и Манаев. То есть странный, вообще говоря, вопрос.
Так он объяснил Секретарю. По мнению Манаева, очень понятно. Но Секретаря это объяснение почему-то не устроило. Он перегнулся через стол и, расширив глаза, словно доверяя военную тайну, раскаленным трагическим шепотом сказал Манаеву:
– Нет никакого народа…
– То есть как это нет? – удивился Манаев.
– А вот так. Нет – и все.
– А трудящиеся? – с суровой простотой спросил Манаев.
– Трудящихся тоже нет…
Секретарь до предела расширил глаза, заглянул в стакан, где ничего не оставалось, но все-таки выжал себе на язык какие-то капли и, с нечеловеческой тоской вздохнув, уставился куда-то в пространство.